Царская невеста. Любовь первого Романова - Сергей Степанов

– Я тебя! – крикнула Марья, перепрыгнув через костер.

– Но, но! Не замай убогого! – раздался грубый окрик.

Из темноты надвигались люди. Убогий подкинул в костер сухих веток и яркое пламя осветило их уродливые лица, покрытые рубцами и коростой. У одного вытекший глаз был прикрыт грязной тряпицей, у другого зиял дырой отрубленный нос.

К костру подбежал запыхавшийся Михаил Федорович. Ох, уж лучше бы он отстал, подумалось Марье. Теперь она жалела о том, что погналась за воришкой. Колпак Дикого Зайца полушки не стоил. Между тем дело принимало нешуточный оборот. Они были окружены нищими, которые больше походили на разбойничью ватагу.

Один из нищих, по-видимому, атаман, спросил, гнусавя в отрубленный нос:

– Кто такие? Здесь наша вотчина, васильевских. Успенским и чудовским сюда путь заказан. Чужие калики и леженки на нашу паперть не суются.

Не получив ответа, он вынул из складок рубища чеканный кистень и, помахивая им, спросил гнусаво и грозно:

– Вы, часом, не соглядаи Разбойного приказа?

– Темечки им проломить и в Москву-реку, – предложил безногий, облизывая тонкие губы в предвкушении кровавой потехи.

Ах ты, кровожадный змееныш! Прикидывался калекой, на жалость давил. Но теперь не до него. Надобно было как-то оправдываться, и Марья брякнула первое, что пришло на ум:

– Мы тут по своей части… Дело у нас тут…

Сказала и сразу же сообразила, как глупо звучат ее слова. Ну, какие дела могут быть у доброго человека ночью на Красной площади, где у костров ночует нищая братия? Ночью здесь появится разве только отчаянный соглядай, выслеживающий разбойников. Но вопреки ее опасениям глупая отговорка подействовала.

– Погодь! – просипел кто-то из темноты. – Видать, они к Культяпке. Он сегодня гостей ждал. Парочка днем притопала, по сию пору в корчму бегают, мужичка подпаивают. Другую парочку так и не дождались. Спрашивали его люди, не проходил ли мимо убогий с поводырем. Вы к Культяпке, что ли?

– Да, да! – усердно закивала головой Марья, не зная, о ком идет речь, но чувствуя, что только так можно было развеять опасения нищих.

– Так бы и говорили сразу, что к Культяпке, – прогнусавил атаман, пряча кистень. – Он у нас при храме ровно угодник Василий навыворот. Тот рукой касался, и слепые прозревали. А Культяпка прикоснется, и свет померкнет!

Среди нищей братии прокатился смешок. Только змееныш, не оставлявший надежды на убийство и грабеж так легко завлеченных им в западню прохожих, упрямо твердил:

– Все едино в реку бы их. Будут на паперти наш хлеб отбивать.

– Не бойся! У нас с этим строго! Все места на паперти наперечет. Коли ежели Культяпка захочет их на Рву пристроить, придется ему выставить товариществу знатное угощение.

– Угощения выставит на полтину, а они ему насобирают втрое, – не сдавался змееныш.

– Так отчего втрое, рассуди! Они прямые убогие, а не такие обманщики, как ты. Али согласен, чтобы тебе ноги переломали? Согласен? – спросил атаман под громкий хохот шайки.

Нищие хохотали во все горло, один только змееныш обиженно поджимал тонкие губы и злобно косился на товарищей.

– Будет лясы точить, – подвел черту атаман и приказ змеенышу: – Проводи их, куда надобно.

Безногий молча повел Михаила Федоровича и его невесту к другому костру.

– Эй, Культяпка! – позвал он.

– Нет его, отлучился за вином, – отозвался человек у костра. Он сидел спиной к подошедшим, одно плечо вверх, другое вниз. Было видно, что он горбун.

– За вином! – завистливо протянул безногий. – В большой царев кабак побежал? Вестимо, в кабак попасть – совсем пропасть!

Большой царев кабак, располагавшийся у Каменного моста, был окружен высоким дубовым тыном. Крепкие ворота запирались на шесть цепей засовов. Была еще цепь о двенадцати звонов с ошейником для пса или для человека – как случится. Гиблое место этот царев кабак. Предостерегает мать непутевого сына: «Не ходи, чадо, к костарям и корчемникам, Не знайся, чадо, с головами кабацкими». Не послушается сын матери, пойдет в кабак, чтобы избыть горе. Встретят его там верные целовальники, обольстят ласковыми словами: «Испей ты, братец мой названный! В радость себе и в веселье и во здравие! Испей чару зелена вина! Запей чашею меда сладкого!» Упьется молодец допьяна. Иной где пил, там и спать ляжет. А как пробудится и оглядится, то увидит, что сняты с него дорогие порты, чиры и чулочки, а накинут он гунькою кабацкою и в ногах лежат лапотки-оттопочки. Как начнет бражник буянить, требовать с кабатчика свою одежу и дойдет дело до драки и ножевого резания, мигнет кабатчик своим подручным. Схватят они молодца, забьют ему в рот деревянный клин, возьмут в железо, посадят на цепь о двенадцати звонов, а после поведут на правеж, дабы взыскать напойные долговые деньги.

– Принимай гостей. Глаголят, будто дело есть к Культяпке. А может, врут! Не соглядатаи ли? Попытай их.

Радуясь, что сделал напоследок гадость, змееныш исчез в темноте. Горбун поднялся. Ростом он был по плечо Марье. Сколько ему лет, не скажешь сразу. Лицо безбородое, но бледное и морщинистое. Взгляд был по-молодому зорок и по-старчески подозрителен.

– Откуда пришли? – спросили горбун.

– Коломенские, – ответила Марья.

– Навроде калужских ждали, – с сомнением протянул горбун.

– Так и есть. Я из Коломны, а он из Калуги, – быстро нашлась Марья.

– Заждались вас. Вот люди поутру прибрели. Калека со своим поводырем, – горбун кивнул острым подбородком на сидевшего у костра отрока.

– Заплутали мы. Москва не Калуга.

– Вестимо! – Горбун внимательно оглядел царя и одобрил: – Подходяще! Как есть убогий! Сердобольные бабы будут подавать. Садись к костру, подождем Культяпку.

Отрок-поводырь, сидевший у костра, подвинулся. Он не был похож на нищую братию, скорее на деревенского паренька, случайно попавшего в стольный град. По его удивленным глазам и широко открытому рту было видно, что его разбирает любопытство. Ему не терпелось услышать продолжение истории, которую рассказывал горбун до прихода гостей. Горбун же, не обращая внимания на отрока, занимался какими-то железками, под которые подкладывал уголья.

– Значит, об энтом самом месте лежал Расстрига. Ой, брешешь, поди! – с детской непосредственностью воскликнул отрок.

– Собаки брешут! – обрезал его горбун. – Не веришь, твое дело! Я слова больше не оброню.

– Ой, милостивец, не гневайся! – взмолился отрок. – Вырвалось у меня. Зело дивно!

– Чему дивиться, деревня? – нарочито зевнул горбун. – Зри, позади в двух саженях Лобное место. Здесь глашатаи выкликают государевы указы. Расстригу сюда приволокли. Бросили его тело как падаль, а на грудь положили скоморошью харю. Валялся он непогребенным пять дней, и любой мог подойти и надругаться над его трупом. Какой-то купец вложил в руки самозванца медный грош, приговаривая: «Ты заставлял нас дудеть и плясать, теперь сам поиграй для нас, а вот тебе и плата за труды!».