Со стыда провалиться - Робби Робертсон

— Мы вот-вот запустим толпу, — сообщил администратор, и я представил себе, как любители поэзии ломятся в двери, а плечистые охранники с трудом сдерживают их напор. Но когда наступило «вот-вот», нам опять показали все то же помещение. Редкие зрители — их было очень мало — медленно, очень медленно двигались по проходам между рядами. За время телемоста я насчитал что-то около двадцати человек. Аудитория в основном состояла из пожилых женщин, хотя, вероятно, это впечатление сложилось у меня из-за нечеткой картинки. Они расселись так далеко друг от дружки, как только могли, будто насмерть перессорились в автобусе, который их сюда привез.

В общем, я прочел несколько стихотворений, затем Эндрю Моушен сделал то же самое. Так как читали мы при полном отсутствии слушателей (по сути, в пустой экран), нас не отпускало ощущение мертвого вакуума, словно мы с мистером Моушеном решили вместе провести вечер перед телевизором — причем каждый перед своим, поскольку не сумели договориться, какой канал смотреть, — а потом внезапно разразились стихами. Еще никогда я так остро не ощущал нехватку обратной связи со зрительным залом.

Далее астронавт/ведущий предложил публике задать нам вопросы. Пауза. Никаких вопросов. «Конечно, у кого-то из вас…» Воцарилось молчание — то самое, которым, как говорят, славится Шотландия. После того как лауреаты в Лондоне и администратор, плавающий в открытом космосе, обменялись теплыми словами, две представительницы более любознательной части публики решились нарушить тишину. Оба вопроса были адресованы Эндрю Моушену. На мою долю ничего не досталось. Заключительный обмен информацией позволил выяснить, что и в Лондоне, и в Абердине идет дождь.

Чего мне никогда не забыть, так это как на середине телемоста, напряженно вглядываясь в смазанное изображение, я заметил фигуру в черном, которая поднялась с места, продефилировала по центральному проходу и скрылась за дверью, уменьшив аудиторию ровно на одну двадцать третью часть. Фигура показалась мне женской, и я испытал непреодолимое желание рявкнуть с экрана, подобно недремлющему оку спецслужб: «Эй ты, в черном! А ну вернись, не то загремишь кое-куда похуже!»

Меня удержало лишь смутное подозрение, что фигура в черном — мой старый друг, писатель и завсегдатай литературных фестивалей, Тодд Макюэн, который таким образом вынес безмолвный приговор происходящему, а заодно и поэзии в целом.

В 1991 году я находился в Берлине по приглашению Томаса Вольфхарта и Юргена Шнайдера из «Литературверкштатт». Название (полагаю, это переводилось как «Литературная мастерская», с акцентом на «ВЕРК», то бишь РАБОЧАЯ мастерская) было слегка туманным и уводило в сторону, но мои опасения полностью рассеялись, после того как Юрген и Томас посетили Белфаст, чтобы посмотреть, как обстоят дела с литературой у нас. Бледные, сухопарые, одетые во все черное, они держались с холодной невозмутимостью, воплощая собой городской литературный шик. Выяснилось, что в Белфасте они знакомы с людьми, которых не знал я. Это произвело на меня впечатление.

В Берлин я приехал с огромным удовольствием. «Литературверкштатт» располагалась в Панкове, пригороде Восточного Берлина, в особняке, прежде служившем цитаделью коммунистов. Берлинской стены не существовало уже два года, но восточная часть города до сих пор представлялась таинственно-загадочной, а в воздухе все еще пахло революцией. В барах царил приятный полумрак и тишина. Там подавали два сорта пива и два — шнапса. Дни были заполнены выпивкой, табачным дымом и бесконечными разговорами о надежде на лучшее, поэзии и политике. Литературе придавали огромное значение. Поскольку я был из Белфаста, ко мне относились с особым уважением. Я олицетворял жесткую, бескомпромиссно-урбанистическую поэзию. Бродя по темным, засыпанным песком, полузаброшенным районам вблизи центра, я кожей впитывал мудрость улиц наших разделенных городов. В Берлине мне виделся Белфаст, в Белфасте — Берлин.

На третий день, гуляя в одиночку, я вышел через Бранденбургские ворота и отправился в западную часть города. И вскоре очутился на оживленной улице, где толпа зрителей наблюдала за уличным представлением. Подойдя ближе, я разглядел разновидность старого фокуса с тремя картами — игры «найди даму»: сделав ставку, нужно определить, какая из трех перевернутых карт — дама, а очевидный вариант всегда оказывается неправильным. Короче, та же самая игра в «наперстки», когда под одним из трех наперстков находится шарик. В данном случае роль наперстков выполняли спичечные коробки. Но я-то приехал из Белфаста и знал, что к чему. Я смотрел на представление с иронией опытного человека, в душе жалея простаков, попавшихся на старую уловку.

Плутовскую игру вели двое турок. Я следил за ловкими движениями рук «наперсточника», в то время как его подельник выискивал глазами в толпе потенциальных жертв обмана. Зрелище было весьма увлекательным. Некоторые угадывали правильно и уходили, со счастливой улыбкой сжимая выигранные деньги. Конечно, эти люди были подставными. Тем не менее, постояв подольше и присмотревшись внимательнее, я заметил, что среди везунчиков то и дело попадались такие, которые никак не походили на сомнительных типов, составлявших основную массу «удачливых» игроков. Это были почтенного вида немцы, отцы семейств, а порой даже элегантно одетые женщины. Судя по всему, мошенники разработали действительно хитроумную схему, чтобы время от времени, pour encourager les autres[114], кто-то выигрывал по-настоящему.

Я продолжал наблюдать до тех пор, пока не убедился, что понял последовательность движений, предшествующих выигрышу, когда шарик лежит под тем коробком, где все и думают. Мой час пробил.

Быстро, чтобы меня не опередили, я уверенно шагнул из толпы и протянул несколько банкнот.

— Этого мало, — сказал турок на хорошем английском. Более того, я еще и рта не раскрыл, а он уже определил, что английский — мой родной язык. — Ты знаешь, где шарик. Давай еще денег. Делай хорошую ставку.

Уговаривать меня не пришлось, я дал еще. На наши деньги что-то около восьмидесяти фунтов. В конце концов я ведь не сомневался. Я, уроженец Белфаста, достаточно хорошо знал жизнь улиц и был готов ко всему, что мог подкинуть Берлин. Вытягивание лишних денежек служило лишь способом отвлечь мое внимание, поэтому я не сводил глаз с коробка, под которым находился шарик. Я отдал деньги и указал на коробок.

Второй турок перевернул его. Пусто. Он поднял другой коробок: шарик был там. Несколько секунд я бессмысленно таращился на коробок, не веря своим глазам. Затем до меня дошло, что турок заприметил меня с самой первой минуты и обвел вокруг пальца, как мальчишку. С пунцовыми от стыда щеками я побрел прочь.

Позже я утешал себя тем, что стал свидетелем актерской игры высочайшего класса. В сущности, если посмотреть на случившееся под другим углом, я всего лишь вознаградил за мастерство двоих коллег из мира искусства. В конце концов мое пребывание в Берлине полностью оплачивалось. Вот вам истинно творческая мастерская, настоящий уличный театр, где мой скептицизм с успехом (и вынужден признать — вышло это довольно забавно) использовали против меня самого. Разве не справедливо, что я должен был заплатить малую долю этим людям, которые с блеском зарабатывали на хлеб собственным умом? В этом заключался подлинный триумф турок.