Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский

вернулась. С тех пор кровать не расстилается. На диване — примятая подушка, старая военная шинель. Здесь он спит.

— Так вот и живем. — Черных поставил на стол две чашки, налил из кофейника черную, горячую муть. — Пейте. Согревайтесь. Молока нет — опоздал в магазин.

— У меня разговор с вами…

Поднял голову: только не о ней!

— Помните Белодуба?

…Кофе остыло, Черных выплеснул его в полоскательницу и снова наполнил чашку:

— Мы до сих пор еще не изжили болезнь крайностей. Жизнь, я имею в виду весь комплекс человеческих отношений, самое сложное единство, организм, где все процессы происходят одновременно. Нельзя себе представить раздельно во времени дыхание и кровообращение. Так ведь, профессор? Нельзя раскладывать жизнь по кампаниям: кампания по озеленению, кампания по насаждению дисциплины, кампания по бдительности…

Зборовский уехал далеко за полночь. Оставшись один, Черных долго стоял у окна. К краю тротуара подкатила крытая автомашина. Затормозила. На кузове красный крест: «скорая помощь». Две фигуры в белых халатах.

И в память вдруг ворвалась, может быть не столь морозная, как сейчас, декабрьская ночь в Ленинграде. Блики сотен факелов в этой ночи. В трепете огней колыхалась старинная чугунная ограда Таврического дворца. Черный креп обрамлял знамена. Тяжело и гулко дышала улица Воинова. Далеко вперед уходил сиреневый свет прожектора над бесконечным людским морем, запрудившим мостовую и панели.

Тогда, три года назад, он подошел к лафету. Сзади, слева, справа, впереди себя слышал едва сдерживаемые рыдания. Шаги тысяч ног. Литейный… Невский… Московский вокзал… И вскоре город услышал скорбною симфонию гудков. Ленинград провожал траурный поезд с телом трагически погибшего Кирова. Протяжно стонали паровозы, заводские сирены, корабли в порту. Тяжелый, ранящий душу, стон. Он все нарастал, шел из-за Невы, с Выборгской стороны, с Васильевского острова, из-за Нарвской и Невской застав.

Черных потянулся за коробком папирос. Подержал и отбросил его.

А спустя неделю Черных исчез. Исчез внезапно, как тогда в Нижнебатуринске. Вскоре Зборовский получил от него письмо:

«Привет из нефтеносной Эмбы! Почему вдруг оказался в Казахстане? По личной просьбе и направлению ЦК. Описывать подробно, что здесь и как, пока не буду: выспаться и то некогда. В общем, все идет своим ходом. А раз так, да-а-рагой профессор, будут и друзья, будут и потасовки…»

Глава XI

Инженерная биография Николая Колосова началась с прядильного цеха, где, еще будучи студентом, он работал дежурным слесарем. После несчастья с Березняковой, директор, казалось, вовсе забыл о его существовании. Обижаться, собственно, было не на что: народу на заводе тысячи две — директор один. А тут вдруг остановил в пролете между машинами:

— Что ж, Колосов, получишь диплом — просись к нам. Или другое место на примете?

— К вам…

— Это хорошо, что учился без отрыва от производства: знаешь технологию волокна с самых азов.

После защиты дипломного проекта Николай вернулся в цех, как домой. Под начало того же Шеляденко.

— От що, голуба, — по-свойски тряхнул его за плечи Степан Петрович, — сначала пошуруй зминным майстером, а тоди побачимо.

Так начался счет времени не по дням, а по сменам: утренняя, дневная, вечерняя, ночная. И снова — утренняя… Возвращаясь с работы, нередко засыпал в вагоне трамвая, как и многие после ночных дежурств.

Не прошло и года, как стал уже начальником смены. Работал много, преподавал на курсах мастеров, тут же, на заводе.

Хлопот у начальника смены всегда вдосталь, и самых неожиданных. Эта ночь принесла немало тревог. В пятом часу ролик внутренней стены сушилки попал под направляющий швеллер, что сразу же привело к поломке другого ролика — на ведущем вале. Дежурный механик, не сделав, как положено, осмотра сушилки, включил рубильник. Планки цепи перекосило, и вмиг погнуло ведущий вал. Пока его заменяли — простой: целых полтора часа!

Но вот снова сюда, в конторку, доносится гул веретен прядильных машин. Четкий, ритмичный: значит, все там в порядке.

Николай вынул из портфеля наполовину исписанную общую тетрадь. Мальчишеское баловство: давно привык сдавать свои мысли на хранение бумаге. В Комаровке прятал дневник на сеновале. Как-то Олька нащупала там его и потихоньку, негодница, все прочла. А потом долго поддразнивала: «Ах, как жизнь хороша! Ах, что за чудо — луна!»

Перелистал старые записи.

«20 июня 1938 года.

Инка врач. Ходит павой: получила диплом с отличием. Обложка синяя, фамилия и все прочее выведено каллиграфически черным, а «с отличием» — типографски красным. «Думаешь, на госэкзамене трудно было? Ни чуточки». Ну и хвастунья! «Требовали уметь прочесть рентгенограмму, лабораторный анализ, а в общем — правильно медицински мыслить… Понятно?»

«Медицински мыслить»… Ни черта не понятно. Но ее радость — моя радость. Только от Инки это засекречиваю».

«3 октября 1938 года.

Наденька тоже осела в Ветрогорске, но на фабрике «Краситель». Вышла замуж. Не за Тюлькина, нет, — за моряка! Инна прозвала его «Пой мне». Потому что на свадьбе, обняв невесту, он без конца журчал баритоном:

Пой мне о том, как

тихо плещут во-о-лны…

Нюра Кирпу — в Мытищах. Ее назначили сразу же начальником прядильного цеха. В переписке со мной пытается вытравить из памяти историю с анонимкой. Должно быть, наслышанная про разные вредительства, она в людях искала чаще плохое, чем хорошее».

«28 декабря 1938 года.

Вчера встретил в пригородном поезде Костю Рязанова. Он даже не поздоровался. Вместе трубили в институте, а совсем чужой. Его верная Пенелопа — продавщица газированных вод. Та, что возле общежития стояла. Впрочем, мерилом удачного брака он всегда считал жену с комнатой метров на двадцать, не меньше, с пианино фирмы «Красный Октябрь» и стопроцентным выполнением плана ГОЭЛРО, то бишь с электрочайником, электроутюгом и радиоприемником. Ну а мы с Бориской в его представлении — донкихоты эпохи второй пятилетки».

«15 января 1939 года.

Со многими можно дружить, но ни с кем такой дружбы не получается, как с лохматым великаном Бориской. Ему здорово повезло — направили в Ленинград. За год отгрохал три длиннущих письма и заглох. Впрочем, дружбу измеряют не количеством писем.

Но вот между строк его улавливаю легкую грусть. С чего бы? „Дни — как лошади на ипподроме, — пишет Бориска. — То медленнее, то быстрее бегут… Встретил в Публичке твою комаровскую Ольку. Сидит, худышка, обложенная литературой и сосет конфету. На столе — горка серебряных оберточек. «Ну и аппетитик у вас, девушка», — шепнул ей. А она: «Нате, грызите»… Был я у нее на Гончарной: комнатуха на мансарде, сидя — помешаюсь, встану — потолок