Опимия - Рафаэлло Джованьоли

Претор Помпоний Матон на следующее утро после того дня, когда разошлись злосчастные для города известия и пугающее уныние, спросил в сенате Фабия о том, что же надо делать.

— Ты, Максим, — сказал он ему, — известен у граждан и рассудительностью, и подлинным мужеством, только ты чист и не запятнан нахлынувшими бедами. Приди же на помощь родине, которая сейчас только на твоё благоразумие, на твоё великодушие и может положиться.

Фабий оглянулся, прошёлся взглядом по рядам сенаторов, а те, вскочив почти единодушно на ноги, закричали:

— Говори!.. Говори!

— Дай нам совет!..

— Приказывай!

— Спаси родину!..

— Прими неотложные меры!..

— Защити Республику.

Фабий поднялся и заговорил громко, но спокойно:

— Необходимо сделать много, и притом много серьёзного. По моему мнению, надо послать по Аппиевой и Латинской дорогам легковооружённых всадников; пусть расспрашивают встречных (много будет, конечно, спасающихся в одиночку бегством) о судьбе войск и консулов; и если бессмертные боги сжалились над государством и от народа римлян ещё что-то осталось, — о том, где находятся войска, куда после сражения пошёл Ганнибал, что он готовит, что делает и собирается делать. Это следует разузнать через деятельных юношей, а самим сенаторам (должностных лиц не хватит) надо успокоить взволнованный и перепуганный город, надо заставить женщин сидеть дома и не показываться на людях; надо прекратить плач, надо водворить в городе тишину; надо следить за тем, чтобы всех приходящих с любыми вестями отводили к преторам, чтобы у ворот поставили караульных, которые никого бы не выпускали из города и всем внушали бы, что спастись негде, кроме как в городе, пока стены целы[121].

Все зааплодировали и единодушно проголосовали за эти меры, которые стали немедленно приводить в исполнение. Два претора, Помноний Матон и Публий Фурий Фил, за какие-то три часа вооружили несколько центурий молодёжи, которым доверили охрану ворот. Сами ворота были сразу же закрыты. Сенаторы вышли из куриц и направились через Форум на улицы города, отправляя по домам горожан где убеждением, где просьбами, где силой.

И стали ждать; начали прибывать беглецы; они приносили самые неутешительные новости; три дня прошли в несказанной тревоге.

К вечеру четвёртого после битвы дня в Рим прибыл Луций Кантилий с письмами от Варрона; тогда-то и узнали всю глубину несчастья. И вновь раздались плач, вопли, завывания. Город погрузился в глубокий и всеобщий траур.

Снова собрался сенат; Фабий предложил, а сенаторы одобрили: траур будет продолжаться только тридцать дней, будут совершены искупительные жертвоприношения верховным богам, отменяются празднества в честь Цереры, которые просто невозможно было отметить достойным образом при такой скорби, отзывается из Остии претор Марк Клавдий Марцелл, который с шестью тысячами пятистами воинами должен был отплыть в Сицилию; ему повелевается немедленно направиться в Канузий во главе пятитысячного легиона, соединиться там со спасшимися из-под Канн, принять на себя командование этой маленькой армией и следить за передвижениями Ганнибала, избегая каких-либо столкновений с карфагенянином и перекрыв Аппиеву и Латинскую дороги; срочно призываются на защиту юродских стен Рима полторы тысячи союзных воинов. Сенат должен отправить послание консулу, срочно вызывая его в Рим, чтобы руководить делами из города.

Так и сделали.

Сенат закончил заседания; а Форум, площадь Комиций и римские улицы были заполнены матерями и невестами, которые в траурных одеяниях, растрёпанные бегали в безумии по городу, плача по погибшим близким.

Некая Вергунцея, больше других плакавшая и кричавшая, потому что под Каннами у неё погибли два сына, натолкнулась на сенатора Публия Элия Пета, бывшего три года назад претором, а через пятнадцать лет, в 553 году от основания Рима, он станет консулом и вместе с тем самым военным трибуном, который под Каннами предложил коня Павлу Эмилию, и принялась со слезами на глазах рассказывать ему о своём несчастье; она жалобно поведала о двух своих сыновьях, вознося до неба их достоинства, красоту и добродетели, как это и пристало удручённой и безутешной матери.

Вообще-то, этот Элий был известен в Риме под прозвищем Элий с дятлом, и его уважали как гражданина усердного, добродетельнейшего и сверх всякой меры преданного родине. А прозвище своё он заслужил после случая, произошедшего с ним, когда он был претором.

Однажды, когда он вершил правосудие в курии при большом стечении народа, в судилище влетел дятел и сел претору на голову. Может быть, это была приручённая птица, сбежавшая из какого-то дома по соседству, а возможно, и дикий летун, уставший в долгом полёте, решивший отдохнуть и случайно попавший в курию.

При этом происшествии присутствовал один гаруспик, затесавшийся в толпу; он сразу же закричал Элию, схватившему птицу правой рукой:

— Наука ауспиций, о претор, подсказывает мне, что этот дятел, севший тебе на голову, принёс счастливейшую весть о том, что тебя и весь твой дом ожидают величие и высшая слава, но Республику, если ты оставишь жить эту птицу, постигнет беда; если же ты убьёшь дятла, то будешь несчастным, как и вся твоя семья, но Республика будет процветать.

Не успел авгур произнести эти слова, как Элий Пет вцепился зубами в шею птицы и на глазах всех присутствовавших оторвал дятлу голову[122].

И вот, когда Вергунцея рассказывала Элию о своём несчастье, тот, очень бледный, облачённый в траурную тогу тёмно-серого цвета, хотя и не плакал, но глубокая боль отразилась на его лице, и он строгим голосом сказал:

— И кому же, несчастная мать, ты стала рассказывать о своей беде?.. Разве не знаешь ты, что нынче я несчастнее тебя и всех остальных римлян?.. Семнадцать человек из рода Элиев погибли под Каннами... Семнадцать, понимаешь?.. Три сына, три брата, три двоюродных брата и восемь племянников потерял я на поле брани, милая женщина, и тем не менее сильнее собственного горя меня терзает беда Республики! Ступай же, Вергунцея, и смирись с волей богов.

Так с трудом, дрожащим от боли голосом выдавил из себя Элий Пет, а потом, завернувшись в тёмно-серую тогу, пошёл от неё прочь, провожаемый всеобщим изумлением и восхищением, ибо все, хотя и испытывали боль, нашли, что их собственные беды уступают несчастью этого добродетельнейшего гражданина.

На пятнадцатый день после катастрофы под Каннами и на семнадцатый перед сентябрьскими календами (17 августа) Рим всё ещё полностью не отошёл от уныния и боли, вызванных этим поражением, но первая паника уже прошла, крики и вопли первых дней сменила немая и безутешная боль, а возбуждение перешло в спокойствие.

Стало известно, что Ганнибал, которому досталась огромная добыча, воздав должное Павлу Эмилию, прах которого был отправлен родным в Рим[123], снова пошёл в Кампанию, к Капуе, не считая себя — и, может быть, правильно — достаточно сильным, для того чтобы попытаться овладеть Римом.