Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

Здесь он остановился и о главной задаче тогда ничего не сказал.

И я, и ареопаг — мы пропустили эту фразу. Мы по-прежнему не понимали, что за главная задача имелась в виду!

Коба продолжал:

— Теперь насчет нашего отставания, о котором упомянул этот мерзавец… Это не так, и это… так! Все мы помним, как Черчилль и империалисты долго не открывали второй фронт, желая как можно больше обескровить нас. Но произошло обратное. Истекая кровью, теряя сотни тысяч в сражениях, мы создали самую сильную армию в мире… У господ империалистов сейчас осталось единственное преимущество — атомная бомба. Это очень серьезное преимущество. Наша задача — в кратчайший срок ликвидировать его. Это раз. И два: с сегодняшнего дня мы возобновляем нашу борьбу. Мы должны пресечь настроения благодушия и идеологической слабости… Я недавно прочел, как один из наших военачальников написал: «Война закончилась, и можно наконец пожить спокойно»! Как бы не так! Если мы заживем спокойно, мы больше не большевики. Мы, большевики, живем для трудностей — вот зачем мы пришли в мир. Мы пришли переделать этот мир. Кто хочет покоя — наш злейший враг. Зарубите себе это на носу. Мы прифронтовое государство — главная крепость социалистического лагеря, окруженная — кем? Врагами!

Берия захлопал. За ним — все присутствующие и я, конечно. Но Коба жестом остановил овацию и продолжил:

— А что мы имеем? Лаврентий докладывает: оказывается, в столице недавно раздавались такие же искренние, жаркие овации! Я говорю о вечере поэтессы Анны Ахматовой. Спрашивается — почему ее так приветствовали? Я к тебе обращаюсь, Андрей.

— Враги, — сказал Жданов, отвечавший в новом Политбюро за идеологию.

Берия улыбнулся.

— Лаврентий правильно улыбается. Если бы хлопали только враги! Вот, например, здесь присутствует мой старый друг, товарищ Фудзи. Он, большевик со дня основания партии, все ладони отбил, хлопал, как наивная институтка. — (Берия снова чуть улыбнулся, а я… я никак не привыкну, что следят повсюду и доносят обо всем.) — Впрочем, после тех мест, где он побывал, и говно — пирожное!.. — (Он впервые упомянул о «тех местах».) — Эти вольнодумы, — продолжал Коба, — между нами говоря, опаснее открытого врага. Они сегодня наши, но завтра могут быть чужие… И если товарищу Фудзи с его революционным прошлым нетрудно осознать свои ошибки, то для других они могут стать роковыми… Теперь о самом тревожном: разболтались военные!

В комнату вошел молодой, черноволосый, кровь с молоком, красавец. Он держал в руках тоненькую папку (портфели и оружие сдавали при входе на дачу).

— Кто не знаком — познакомьтесь: генерал-полковник товарищ Абакумов. Много и хорошо поработавший в нашей военной контрразведке. Я думаю, мы рекомендуем его на пост нового министра госбезопасности. Возражения есть? Нет… Сейчас наш новый министр товарищ Абакумов прочтет нам выдержки из «прослушки» некоторых телефонных бесед. Вы услышите, о чем болтают между собой два негодяя — генерал-лейтенант Гордов, которому мы с вами присвоили звание Героя Советского Союза, и его начальник штаба, так же увешанный нами высокими наградами. Приступай, Абакумов.

Абакумов как-то торжественно (еще бы — вступление в должность!) начал читать:

— «В квартире гражданина Гордова была установлена «прослушка», как выяснилось, не зря. Оперативной техникой зафиксирован следующий разговор по телефону. С Гордовым говорит его начштаба Рыбальченко: “Вот жизнь настала — хоть ложись и помирай. Как все жизнью недовольны, прямо все в открытую говорят: в поездах, в метро — везде прямо говорят”. Гордов: “Эх, сейчас все построено на взятках и подхалимстве, а меня обставили в два счета, потому что я подхалимажем не занимаюсь”. Рыбальченко: “Да посмотри, что делается кругом, голод неимоверный, все недовольны. Газеты наши — сплошной обман, так все говорят. Министров сколько понасажал, аппарат раздули. Как при царе было — поп, урядник, староста, на каждом мужике семьдесят семь человек сидели, — так и у нас сейчас…”» Стоит ли читать дальше эту контрреволюционную мерзость, товарищ Сталин?

— Стоит или не стоит — не тебе решать, Абакумов, — мрачно ответил Коба, — твое дело читать.

Абакумов продолжил декламировать свою страшноватую пьесу:

— «Оперативной техникой в тот же день в девятнадцать тридцать семь в квартире Гордова зафиксирован следующий разговор между Гордовым и его женой Татьяной. Гордов: “Что сделал этот человек… Разорил Россию и больше ничего. Почему я должен идти к Сталину — просить и унижаться перед…” Далее идут оскорбительные и похабные выражения в адрес товарища Сталина. “Я его видеть не могу, дышать с ним одним воздухом не могу, а ты меня толкаешь, говоришь — иди к Сталину. Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут. Эх, если бы ты знала хоть что-нибудь… Ты думаешь, что я один такой? Совсем не один, далеко не один”. Жена: “Люди со своими убеждениями раньше могли пойти в подполье, что-то делать. А сейчас заняться даже нечем. Хотят сломить даже такой гордый дух, как Жуков”…»

— Видите, в подпольщики собираются, — сказал Коба. — Ну, всю эту подпольную группу товарищ Абакумов уже арестовал. Но ведь мерзавец Гордов прав — он такой не один, совсем не один. И разговоры эти не случайны… Дух зародился такой в некоторых из армейской верхушки… Им кажется, что им не додали за победу. Особенно это касается товарища Жукова. В последнее время очень огорчает «прослушка» разговоров Главнокомандующего нашими сухопутными войсками… Давай, Абакумов, изложи, так сказать, краткое содержание.

— Увлеченный собственными амбициями, — начал Абакумов, — товарищ Жуков считает, что заслуги его недостаточно оценены. Позволяет себе открыто заявлять это в разговорах с подчиненными, приписывать себе все успехи во всех операциях Великой Отечественной войны…

Коба походил по комнате. Наконец сказал:

— Возникает понятный вопрос: может ли он оставаться Главнокомандующим нашими сухопутными войсками и к тому же заместителем министра и начальником Военной администрации в Германии? Не закружилась ли голова у способного военачальника от такого количества постов? И не слишком ли он оказался молод и неподготовлен, чтобы быть членом ЦК нашей партии?

(Коба не прощал, когда человек начинал чувствовать свою значимость. Значимостью должен был награждать только он, Коба. Его ревность к Жукову, главному маршалу Отечественной войны, возникла, уверен, задолго до победы. Не случайно Коба захотел сам принимать Парад. Соратники конечно же сделали вид, что они в восторге. Кобу стали учить ездить верхом. Он взгромоздился на самую смирную лошадь, но она… тут же понесла! Мой друг вылетел из седла. Забывший за войну про всеслышащие кремлевские уши, Жуков посмел пересказать эту комическую историю, и это тоже явилось его большой ошибкой.)

— А я думаю, что не все так просто. Недаром злобные враги народа Гордов и Рыбальченко так славят товарища Жукова, — поспешил вставить Жданов.

— И входят в его окружение, — добавил Абакумов.

— Продолжай, Абакумов, — велел Коба.