Месяц Аркашон - Андрей Тургенев

Океан отдал Жерара в удобном для меня виде, не слишком протухшим, но и не слишком свежим, конечно, пришлось добавочно поработать над лицом: в результате оно стало неким общим местом, напоминающим сразу нас обоих, но не похожим ни на одного из нас. В итоге Жерар, облаченный в обрывки моей одежды, вполне сошел за меня.

Мудрая судьба указала мне место: вот в этой комнате, под личиной Жерара, постигая его тайны, следовало мне провести остаток своих дней. Но теперь нужно было стать Жераром для всех, в том числе для тебя, Эльза. И ты не заметила подмены. Мне было очень странно наблюдать, как ты принимаешь меня за Жерара, я наблюдал за твоими движениями и искал в них движения прежней Эльзы, знающей меня, и я видел, когда ты приходила, одновременно двух женщин: одна из них приходила к старшему брату, а другая к младшему, и они в основном совпадали, но были и пронзительные моменты несовпадений, когда ты, например, обязательно бы прикоснулась к моим волосам, но к Жерару не прикасалась, и жест будто зависал в воздухе, по воздуху скользила прозрачная, как у привидения, рука. Тогда я и задумался о возможности еще одной другой судьбы: я ведь могу стать Сент-Эмильонским привидением, наряжаться в туманный плащ и бродить ночами у здешнего кладбища, и моя кожа достаточно бумажна, а глотка достаточно лужена, чтобы издавать леденящие звуки… Стать привидением! — многие согласились бы на такую посмертную судьбу, поскольку это какое-никакое, а продолжение существования, а у меня был шанс стать призраком еще при жизни.

В наследство от Жерара мне остался сундук благовоний, сотня дисков с медитативной музыкой и ковер. Мой первый ковер. Мне понадобился не один месяц, чтобы научиться смотреть на него. Я отвлекался на любую свою эмоцию, в голове моей теснились мысли — глупые, ненужные мысли из прошлой жизни и мысли возвышенного, я бы сказал, Эльза, философского свойства, — но они только мешали смотреть. Чтобы смотреть, нужно было отогнать мысли и эмоции, стереть их с листа и всасываться зрением в ковер так, словно у человечества нет и быть не может иных забот… Тут-то я и узнал, Эльза, что ковры могут кончаться, исчерпываться, проходиться целиком — и тогда нужен новый ковер, и когда, Эльза, вилла «Эдельвейс» задерживала мне на несколько дней новый ковер, у меня начиналась ломка: я становился злым, раздражительным, прошлое возвращалось ко мне, и болезнь возвращалась, и я вновь чувствовал гниение тканей внутри и раздумывал о петле, о том, Эльза, что пора остановить это странное…

— Останови, — сказала Эльза. И сжала ледяной ладонью мое запястье. Так что к «Паузе» на пульте мне пришлось тянуться другой рукой.

— Я не верю, — сказала Эльза.

— Чему?

— Уже ничему.

Эльза налила себе текилы в винный бокал, выпила залпом грамм сто. Я тоже не упустил случая выпить.

— Он совсем не похож на себя? — спросил я.

— Он не похож даже на Жерара… Как я могла перепутать… Не верю!

— Да ладно, кончай, — сказал я, — пора бы уже и поверить… Включаю?

Когда кассета закончилась, Эльза с решительным видом перемотала ее на начало и запустила по второму кругу. Я, в общем, умею по двести раз пересматривать одно и то же, но дубль Мертвого Мужа из меня будто выташнивало, будто зрение может тошнить. Я понял, что переел Самца. Надо заканчивать эту историю. Хорошо, что она клонится к закату. Пусть Эльза смотрит это кино. Она и смотрит: третий раз сразу после второго. Я иду гулять.

На улице хорошо, но прохладно. На столбе у ограды Казино кто-то пририсовал Морису усы. В центре перекрестка Отрицания лежит наглая потрепанная кошка. Аптечная нимфа бредет по променаду под ручку с каким-то обсоском. Меня не замечает. Хорошо, а то бы рассказала обсоску, что вот, смотри, импотешка. На границе дикого пляжа я раздеваюсь догола и лезу в воду. Вода холодная: или заболеть, или взбодриться как следует. Из «Пирата» исчез бильярдный стол. Бармен говорит, сломали.

Когда я возвращаюсь на виллу «Эдельвейс», Эльза все еще медитирует над кассетой. Такой род интимной близости с Воскресшим, изживание старых скорбей, симуляции диалога, усталые опущенные плечи, прикушенная губа.

Я вхожу, когда Муж долго и гипнотически-монотонно говорит об искусстве постижения ковров, именно на этом месте я — еще в первый просмотр — окончательно осознал, насколько длинный и загадочный путь проделал герой кассет ** 1–4, прежде чем забрался в кассету * 5. Путь чего, путь куда?

Несколько месяцев мне понадобилось, чтобы понять: как это, смотреть в ковер. На что смотреть… Всякий узор, в общем, несет какое-то сообщение: сведения о восходе солнца или количестве верблюдов. Но нам не ведом этот язык. Мы счастливо видим на ковре лишь орнамент, величайшее из искусств, которое никуда не отсылает, а демонстративно занято самим собой. Линии так прихотливо льются, так уверенно прокладывают себе неочевидные, но прекрасные траектории. В их кувырках и разводах есть удивительная безотчетность, радость, легкая воздушная мудрость. Они сворачиваются и замыкаются, распрямляются и обрываются, но никогда не останавливаются. Они текут по ковру, ни на секунду не замирая, лишь ускоряя и замедляя движение, и только чуткий взгляд может уловить это божественное струение.

И ты обращаешь внимание на свой взгляд, ты чувствуешь, как он осторожно выкарабкивается из твоих глаз, аккуратно трогает ткань, боится своим грубым вмешательством пресечь торжественное движение. Неопытный взгляд может поцарапать, нарушить узор, но постепенно ты учишься безболезненно касаться поверхности, вписываться взглядом в оттенки и пируэты, выгребать из узоров свет. Ты учишься пускать взгляд наперегонки с движением узоров, потом ты учишься ускорять или замедлять их взглядом, но чертовски сложно, я думаю, что и невозможно обратить движение вспять. Постепенно ты начинаешь давить на узор, и он в ответ колеблется, вздрагивает, набухает, ты выжимаешь из узора сок и жадно впитываешь своим истосковавшимся зрением.

В каждую секунду в каждой точке узора новая плотность, проявленность, иной внутренний накал, и ты контролируешь все это кипение, весь конгломерат связей и соответствий, удерживаешь — единственно силой взора! — сложный, высокоорганизованный, умный мир. Иногда кажется, что полноценно эти формы и краски и живут только благодаря дыханию твоего взгляда, — это значит, наступил момент, когда ты возгордился, и ковер чувствует это и берет взгляд в оплошку, и начинается бой тебя с орнаментом, — ты должен выжать, выжухать его, чтобы победить, ты должен заставить его истратиться, а то он истратит тебя, и ты не вынырнешь из ковра. Это так наглядно, так очевидно, что из ковра можно и не вернуться, — и потому ты каждый раз переживаешь это возвращение как новое появление на свет. Но я пока всегда побеждаю…

Но зрение тоже портится и тратится. Ты питаешь его мясистой душой узоров, ты балуешь его интенсивностью, но снашиваются сами глаза, узелки глазных яблок, радужная оболочка зрачка. Все это вовсе не мешает видеть мне окружающий мир! Я прекрасно вижу вас, друзья, тебя, Эльза, когда я ночами выхожу на прогулку, примериваясь к роли Сент-Эмильонского привидения, я великолепно различаю во тьме ювелирные силуэты деревьев, но траченое зрение уже не может работать с коврами. Жерара хватило на двенадцать лет. А мне уже сейчас кажется, что я загребаю его дно. Возможно, все дело в моей болезни…