Тайное становится явным - Сергей Зверев

Процедура по степени драматизма напоминала переправу через Днепр. От Дины требовалась малость – держать вертикаль, но даже это малое она выполняла из рук вон халтурно. На середине реки, где течение набирало обороты, она, заикаясь, призналась Туманову, что такую женщину с веслом надо поискать, они не в каждом водоеме водятся, а когда он отделался молчанием, затянула вполсилы «Кто это движется там по реке…», чем вынудила Туманова слегка запаниковать. Пришлось отвлечь ее разговором. История чисто армейская: он практически не выдумал – просто вспомнил. Сидящая на поверхности воды Дина напомнила. Сержант Бабалакин на втором году службы как-то ночью здорово надрался, совратив на пойло своего помощника по пулеметному расчету «младшего ефрейтора» (как он его называл) Цигунько. В невменяемом состоянии оба забрались в автопарк, угнали сломанный «Беларусь» (полгода не заводился, а эти только дыхнули – завелся) и благополучно сверзились с моста в Черноярку. Трактор дважды перевернулся и каким-то чудом встал на дно реки. Ефрейтор Цигунько выплыл – он умел плавать. Выкарабкался на берег и уснул мертвым сном. А сержант Бабалакин плавать не умел. Но жизнь ценил – что и позволило ему, наглотавшись воды, взобраться на кабину. Взору группы солдат, посланной спозаранку по следу «дезертиров», предстала картина почти библейская: посреди реки, освещенный бледно-розовым сиянием восходящего солнца, буквально на поверхности воды в позе роденовского мыслителя сидел Бабалакин и почему-то не тонул. Пока сообразили, что глубина реки в этом месте точь-в-точь совпадает с высотой трактора, прошло немало времени. А потом скулы болели от хохота…

На этом месте Дина нашла в себе силы посмеяться и сразу потеряла равновесие. Бревно вильнуло крокодилом, Красилина успела пропищать про отсутствие чувства плеча и плюхнулась в воду, сверкнув ботинками. По счастью, дело происходило рядом с берегом, Туманов швырнул автоматы на узкую глинистую полосу под обрывом и нырнул. Вытащив на берег дрожащий комок, он стал нежными оплеухами приводить его в чувство. Отфыркиваясь, Дина ревела горючими слезами. Истерика вполне заслуженная. Напряжение, копившееся все эти дни, не могло аккумулироваться и храниться вечно – холодная вода послужила детонатором. Павел отнес ее под кустарник, положил на плащ-палатку, стал раздевать. Он сам здорово испугался – женская истерика, превышающая норму положенных децибел, способна взволновать даже циничное сердце. Он снял с нее липкое, превращенное в мочало обмундирование, стянул ботинки (все пальцы в мозолях, а ведь ни разу не пожаловалась), содрал казенную сбрую-бюстгальтер, казенные же панталоны и, прежде чем завернуть в покрывало, исцеловал всю вдоль и поперек – в губы, в шейку, в грудь, животик… словом, всюду. Наконец она успокоилась.

– Туманов, ты настоящий сукин сын по женской части… – прошептала она, не открывая глаз. И уснула, укутанная, будто мумия египетская.

Он пробормотал:

– Не говори так, родная. Глазам стыдно, а душа рада – это верно. Но такого однолюба, как я, надо дубиной исправлять…

Туманов укрыл свою подругу ветками и полюбовался на получившийся мерно вздымающийся холмик. Походил по окрестностям, присматриваясь к обстановке. Вечер надвигался с пугающей скоростью. Холодало. Мокрая одежда не грела. И мошкара, на которую он прежде не обращал внимания, стала донимать. Но обстановка не внушала опасений – можно было заняться личными делами. Он разделся, с ног до головы надушился репеллентом и, пройдя метров двадцать по течению, устроился в удобной «лагуне», здесь он выстирал с песком свои и Динкины лохмотья (интересно, оценит, когда проснется?). Вернулся, разложил в кустах подальше от людских глаз и нагишом забрался к Дине под холмик. Ночь любви не состоялась бы даже при обоюдном согласии. Она спала и исходила жаром. Туманов положил руку ей на голову – как на костер. Впервые за сутки он по-настоящему испугался. Первую половину ночи опять не мог уснуть. Женщина металась во сне, он сжимал ее, не давая разбуяниться, шептал нежные слова, идущие от сердца, ласкал, успокаивал. Иногда спохватывался и шарил позади себя, проверяя, на месте ли автомат. Посреди ночи Дина проснулась и слабым голосом стала жаловаться на скверное состояние. Лекарство в их распоряжении было одно. Зато универсальное. Он отлучился на минутку, притащил из леса кусок лопушиного листа, свернул воронкой, край подогнул и почти до краев наполнил оставшимся в бутылке коньяком.

– Пей, родная. Но не смакуй, умоляю тебя. Выпей залпом, за маму, за папу, за себя, любимую… Будет легче, поверь.

– Я умру, Туманов… – Дина опять расплакалась и по-детски стала размазывать слезы кулаками.

– Не выпьешь – умрешь, – твердо пообещал Туманов и поднес напиток к ее губам.

Это было пострашнее, чем лезть одной к Ордену в пасть. Но женское мужество не ведает предела – она выпила, долго кашляла, проклиная его, алкоголика старого, и через несколько минут затихла, впав в состояние, близкое к коме.

А ближе к утру у него начались кошмары. Из суеты и бесконечных неурядиц, раздвигая колючей проволокой небо, вырастала БАЗА… Узкий тоннель, уходящий вниз… Пустые классы – полумрачные каменные мешки, наполненные отрицательной энергией… Бледный от нехватки солнечного света персонал, гадюки-сержанты, живущие на поверхности, а потому дико счастливые… Люди в белых халатах, сатанинские опыты над уйгурами… Волосатая лапа БАЗЫ… Она умеет сжимать горло и ввергать своего пасынка в пучину ужаса. Пасынок ушел, но она его достанет, будет мстить за побег, и как бы он ни изловчился, прирастет к нему жирной жабой…

По пробуждении он первым делом схватился за Дину. Она не спала – смотрела на него огромными глазами. Личико белое, ни кровиночки. Жар спадал, но температура не уходила. Да и бог с ней, с температурой, главное, жить будет…

– Эк тебя прихватило, – Туманов улыбнулся, проводя ладонью по ее впалой щеке. Она вздохнула и потянулась губами к его грубым пальцам.

– Только не кусайся, – предупредил он.

Съев последнее яблоко, они оделись в чистое (Дина не оценила его хозяйские способности, она их не заметила) и опять ступили в лес. Опять поплыли надоевшие ельники, кедрачи, редкие прогалинки с малиной и смородиной, на которые они набрасывались, как акулы на водолазов, и с жадностью набивали рты, словно кто-то отбирал ягоды. Кислятина раздражала желудок. Организм требовал не кормовых культур, а мяса, в крайнем случае рыбы или картошки, или хоть чего-нибудь человеческого. В одно из таких гастрономических умопомрачений Туманов не вытерпел – поднял «макарова» и подстрелил крупную птицу, похожую на тетерева. Она сидела на ветке и важно фыркала. Дофыркалась. Жадно схватив добычу – как Паниковский гуся, – воровато озираясь (звук выстрела – как это легкомысленно…), подал знак: тикаем. Километра полтора бежали. Перешли на рысь, далее на шаг, но до привала еще долго добирались, петляя и сбивая со следа охотников. Дина лежала в траве, жалобно стеная по поводу того, что загнанных лошадей надо пристреливать, а не кормить, а он под разверзшимся корневищем поваленного кедра разводил огонь. Перед жарением дичь надо отваривать, чтобы мясо не вышло жестким, но котелков у них не было, а ближайшая вода – в Енисее, так что поедание обугленной тушки вылилось в занятную процедуру. Туманов уплетал за троих, а Дина капризничала. Ей упорно казалось, что она потребляет что-то непотребное. Не то сухую змею, не то кузнечика-мутанта. Замечания о том, что австралийцы, к примеру, считают нормальной едой суп из хвостов кенгуру, жаркое из летучих белок и гуляш из червей, а рис в России появился лишь в период Русско-японской войны и вызывал среди солдат крайнее недовольство, не принесли пользы. Дина выкаблучивалась. Заявив, что всей этой нежити она предпочтет гуляш по коридору или самоедство, отказалась есть, откинулась на спину. У нее опять был нехороший вид. Болезнь продолжала триумфальное шествие в ее теле. Но иного выхода не было – предстояло пройти путь хотя бы до Тогола (километров двадцать), а собьются с пути – до любой трассы, идущей в Тогол.