Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп

— Никто ничего не узнает, барышня: создание появится на свет и сразу исчезнет. Если кто-нибудь спросит, скажем, что у вас колики. Положитесь на меня.

Мари-Мадлен слегка успокоилась, но все же изредка страх внезапно пускал стрелы. Тогда к горлу подступал комок, или хорошо знакомая тошнота, которую она всегда испытывала, если ее загоняли в угол. Впрочем, когда Дрё д’Обре приезжал в Париж, ей удавалось сохранять хладнокровие, и дочь общалась с ним, как прежде, а он ни о чем не подозревал. Больше всего она боялась, что срок подойдет в один из таких приездов, но с облегчением узнала, что ноябрь отец проведет в Оффемоне вместе с Антуаном и Александром. Не желает ли она поехать с ними, чтобы вся семья была в сборе? И вообще, почему она так редко бывает в Пикпюсе? Разве она не скучает по его прекрасным садам? Мари-Мадлен усмехалась, слегка подшучивала над отцом и всегда находила ловкие отговорки.

Осенние дожди уже заволокли непроглядной пеленой окна, когда у Мари-Мадлен начались вечером схватки. Масетта тотчас услала прислугу в другой конец дома, заперла дверь на засов и захлопотала у камина над тазиками и простынями.

Лицо Мари-Мадлен словно куда-то исчезло: осталась лишь отвратительная, грозная маска Горгоны со старинного почерневшего дверного молоточка - с вылезшими из орбит глазами, и пока отходили, выливаясь, будто из дырявого бурдюка, липкие воды, Мари-Мадлен широко распахивала рот, засовывала туда скомканные простыни, выгибалась и дыбилась, заглушая подушками дикие предсмертные вопли.

— Тише, тише, - вытирая ей лоб и поддерживая под мышки, шептала Масетта. Сама она раньше, конечно, видела роды, но то были простые крестьянки, и все происходило в углу конюшни или прачечной - без особого шума и возни.

Мари-Мадлен даже не представляла себе подобных мучений. Она словно прощалась с жизнью, одним махом, с невообразимыми страданиями выталкивая из себя все внутренности, и когда много-много часов спустя невыразимая пытка все же закончилась, из нее вышел пунцовый и липкий, наполовину придушенный пуповиной и смердевший скотобойней плод. В руках Масетты, словно яичная скорлупа, треснул череп, и вскоре тельце заключила в свои темные беззвездные объятья Сена.

Мари-Мадлен купила две гнедых кобылы и небольшую коляску из тех, что входили в моду. Этот легкий экипаж позволял без труда перемещаться по городу, а при желании и за его пределами. Она ощущала себя свободной и подвижной, на пороге долгой жизни, и мысленно рисовала все ее удовольствия. Изредка Мари-Мадлен ездила в Пикпюс - вновь повидать дом своего детства, пообедать с отцом, прогуляться между клумбами голландского сада, почитать в библиотеке, где рядом с чучелом грифа по-прежнему пылилась деревянная нога. Девушка не могла понять, какой дом ей нравится больше - пикпюсовский или парижский - и отдавала предпочтение то одному, то другому.

В доме на Бьеврской улице была крохотная комнатка с высокими потолками, где стояли лишь табуретка да спинет. Единственное окно выходило во внутренний двор в Амбуазском тупике, также называвшемся тупиком Конноторговцев. Этот тесный двор-колодец принадлежал старому и, похоже, неблагополучному дому. От закрытых темных окон и поросших лишаями и шаровидным грибком стен веяло унынием. Приходя в эту комнатку поиграть на спинете, Мари-Мадлен не раз замечала, как, пересекая двор, в старый дом входил молодой человек. Она не придавала этому большого значения, пока однажды не поняла, что они с ним похожи, как брат и сестра. Это открытие потрясло ее. Юноша был среднего роста, чрезвычайно стройный, и его округлое, невероятно светлое лицо обрамляли густые каштановые пряди. Очень добрые и нежные большие глаза, правильные, но не резкие черты. Лицо напоминало Мари-Мадлен чем-то неуловимым, не поддававшимся описанию и определению. То был незримый знак, чье присутствие постоянно осознаешь: тайная грань характера, отсвет темперамента.

С тех пор Мари-Мадлен живо заинтересовалась незнакомцем и порой даже подстерегала его, но ее часто ждало разочарование,

Ведь юноша приходил далеко не каждый день. Тогда она решила, что у него в этом доме какой-то роман, но все жильцы Амбуазского тупика были уже не молоды - ни тебе красивых девушек, ни симпатичных парней. Быть может, родственник?.. Приказав Масетте навести справки, она вскоре узнала, что это некий Жан-Батист Годен де Сент-Круа, капитан кавалерии из полка Траси. Родом из Монтобана и весь в долгах как в шелках, он, невзирая на офицерское звание и брачные узы, порой надевал низкий воротничок и представлялся аббатом. Это описание возбудило любопытство девушки, но когда она подолгу не видела соседа, образ его мало-помалу увязал в темной, жирной трясине памяти, которая зовется забвением.

В тот год Антуан и Александр д’Обре большую часть лета провели в Оффемонском замке, куда к ним приехал отец вместе с Мари-Мадлен. Братья изменились: волосы Антуана остались такими же льняными, но поблекли по сравнению с румяным лицом, а глаза казались двумя отверстиями, в которые виднелось небо. Как и отец, Антуан говорил веско, а улыбался редко, но тепло. Несмотря на молодость, он был серьезным и мужественным. На его фоне Александр смотрелся бледновато и кожей, и осанкой. Он был более гибким и скромным, уже научился сдерживать улыбку и заговорщицки подмигивать, но по-прежнему щурился, поднося предметы к глазам. Оба с головой ушли в учебу.

Совершив кровосмешение с Антуаном, который, кажется, получил от этого некоторое удовольствие, заскучавшая в Оффемоне Мари-Мадлен решила соблазнить и Александра. Точно так же, как брат, он сперва заупрямился, но в конце концов сдался и бросился в пучину порока вместе с уже расцветшей Мари-Мадлен. Но весь этот блуд по-прежнему не оправдывал ее ожиданий. Доводя себя до крайнего изнеможения, она просыпалась разбитой, с синяками под глазами и пустотой в душе. Внутри что-то тлело - возможно, отчаянье? Все трое пару недель предавались неистовому разврату, горькой, окрашенной грустью похоти. А затем вдруг, словно сговорившись, братья окатили сестру холодным, раздраженным презрением, отчего она пришла в ярость, поскольку была гордячкой, неимоверно чувствительной к оскорблениям. Ей захотелось взять обратно то, что она отдала либо со скуки, либо из любопытства. Поразмыслив, как наказать братьев, Мари-Мадлен просто избавила их от своего присутствия, но обставила свой отъезд с помпой, дабы он не напоминал бегство. После чего спряталась в причудливо украшенную скорлупу своего парижского дома, с радостью вернувшись к его деревянным лестницам, старинным статуям и комнатам с растительными пейзажами, куда с Бьеврской улицы проникал скудный свет. Пару раз Мари-Мадлен даже посчастливилось видеть соседа, после чего она проводила бессонные ночи, оголяя живот на влажных простынях. Быть может, этот человек, похожий на нее, как брат, и уж точно больше, чем родные братья, внесет в ее жизнь какую-то небывалую новизну? Однажды он даже почувствовал на себе ее взгляд, поднял глаза к окну и улыбнулся.

Дрё д’Обре тоже нередко поднимал взгляд на Мари-Мадлен, чей бледный лик рассеянно взирал на мир с темного квадратного портрета. Отца удивляло, что все попытки подыскать дочери партию неизменно терпели неудачу. Препятствия возникали одно за другим, и множились незначительные, но упорные помехи. Красота, обаяние и большое приданое Мари-Мадлен ничего не меняли: она занята либо слишком молода, ей нездоровится, нужно уехать, она в трауре или попросту не хочет замуж. Дрё не понимал причин столь упрямого невезения. Он не знал, что и думать о дочери, шокировавшей своим независимым образом жизни, вольными манерами, нескромностью нарядов и всех поступков. Столетье на дворе, конечно, галантное, но нельзя же давать повод для сплетен, а прежде чем предаваться распутству, для начала можно хотя бы обвенчаться.