Опасная тишина - Валерий Дмитриевич Поволяев

и высморкался в нее. Потом зорко глянул снизу вверх.

– Может быть, товарища-гражданина начальника угостить ханкой? – предложил он. – Лучший в пролетарском мире напиток. Даже водка ханке уступает.

– Не надо. Обойдусь.

– А как насчет того, чтобы отметить главный революционный праздник Седьмое ноября?

– При чем тут Седьмое ноября?

– При том, что Седьмое ноября – завтра.

– Обойдусь. Пусть вот они отмечают, – Кацуба покосился на Хватуна с компанией и, поправив на поясе кобуру с наганом, покинул шинок.

– Напрасно ты начал этого мужика задевать, – сказал Спруту его напарник по столу – долгоносый угреватый мужик с мальчишеской челкой, прилипшей к потному лбу. – Я его знаю – хваткой обладает мертвой.

– Какой бы хваткой он ни обладал, обижать трудящегося гражданина не положено!

– Дырка в заднице у твоей бабы большая?

– Так. Царапина.

– Тогда, может, и не стоило тебе писать Сталину?

– Стоило или нет – через пару недель узнаем.

– Смотри, прижмут тебя погранцы.

– Это баба надвое оказала.

– В отместку…

– Погранцы мстить не будут, – Спрут неожиданно жестко усмехнулся, широкое лицо его расплылось. Большое, оно стало еще больше. – Им пролетарская совесть не позволяет. И это… по уставу не положено.

– Смотри, Спрут, по острию ножа ходишь…

Придя домой, Хватун позевал немного, похлопал по рту ладонью, прикидывая, то ли спать лечь, то ли еще чем заняться, – к бабе собственной, например, и подступиться было нельзя из-за ее поранения, – он снова похлопал мощной ладонью по влажным, сохранившим горечь ханки губам и достал из тумбочки тощую школьную тетрадь. Выдрал из нее двойной лист, затем послюнявил химический карандаш и вывел жирно, приметно – прочитать можно было даже на расстоянии: «Комиссару всех пограничных застав Дальнего Востока»…

– Кто не рискует, тот не ест жареных фазанов, – пробормотал он угрожающе и очень быстро сочинил послание, изобличающее Кацубу в различных уголовных и политических преступлениях.

Закончив работать над посланием, он прочитал его, остался доволен и, завалившись спать, захрапел трубно – храп был такой, что через минуту проснулась его жена и завскрикивала, испуганно дергаясь, с болезненной гримасой на лице:

– Ой-ой-ой!..

Соседка председателя сельсовета Просвирова бабка Маланья считалась в Покровке колдуньей. Но не злой колдуньей, а доброй – той, которая умеет отвадить от человека нечистую силу, снять с него порчу, излечить от какой-нибудь прилипчивой заразы, найти в тайге женьшеневый корешок и дать настой умирающему – и тот, глядишь, лет на пять еще продлит себе жизнь, – в общем, такие знахарки есть в каждом селе, и в каждом селе они нужны.

Жена Хватуна, – по-деревенски Хватуниха, – отправилась к бабке попросить какую-нибудь мазь или припарку, чтобы ожог, оставленный пулей, прошел как можно быстрее.

– Не то, понимаешь, спать приходится носом вниз, – пожаловалась она, – неудобно.

– Да и нос сломать можно, – неожиданно ухмыльнулась бабка. Глухая-то глухая, а речь Хватунихину услышала.

– Не хотелось бы, – Хватуниха демонстративно приподняла широкие борцовские плечи.

– Ладно, – сказала бабка Маланья и, согнувшись пополам, полезла в старый, обитый потемневшими железными рейками, рассохшийся сундук, загромыхала, забренчала там своими целебными склянками, что-то бормоча под нос, наконец, вытащила откуда-то из потаенной глубины небольшую стеклянную баночку, запечатанную восковой бумагой, чтобы снадобье не выдыхалось, бумага была перетянута цветной шерстяной ниткой.

Разогнулась, поохала, схватившись одной рукой за поясницу.

– Старость – не радость, – объяснила бабка гостье, протянула склянку. – Мажь три раза в день, утром, днем и вечером. В конце недели от твоей раны ничего не останется. Даже следа.

– Ой, бабка Маланья, спасибо тебе! – Хватуниха сунула баночку в холщовый мешочек, который принесла с собой, оттуда же достала кусок соленого сала, завернутый в тряпку. – На, картошку будешь жарить.

Сало было старое, еще прошлогоднее, желтое уже, только для одного дела и годилось – жарить на нем картошку. А еще лучше – обратить его в шкварки, вытопленное сало слить со сковороды в банку, а шкварки отдать Шарику – дворовому кобелю соседа Просвирова. Бабка Маланья, не разворачивая тряпки, видела, что за подарочек принесла ей Хватуниха. Просвещенные люди называют такие подарки «гонораром».

– Иди с Богом, – сказала она Хватунихе, и та ушла.

На улице из низких облаков неторопливо сыпал мягкий ноябрьский снежок, украшал улицу праздничной белью – наверное, в честь Седьмого ноября, которое Москва объявила едва ли не самым главным праздником в стране. Впрочем, это дело политическое, а в политике бабка Маланья не разбиралась. Вот Просвиров – другое дело…

Письмо Хватуна ушло далеко – в сам Хабаровск, где находился пограничный политотдел.

– Черт знает, до чего мы докатились, – недовольно проговорил старший инструктор политотдела, бравый украинский мужик с висячими, как у Тараса Бульбы, усами, – пограничники начали в баб стрелять… Тьфу! Это дело трэба разжувати.

– Да не дергайся ты, – сказал ему коллега, такой же старший инструктор, сидевший за столом напротив. – Мало ли какой белогвардейский недобиток захочет оклеветать доблестные пограничные войска? Ему же это выгодно!

– Нет, тут дело гораздо глубже, – возразил вислоусый, – факт настораживает, его надо обязательно проверить.

– Брось ты! – коллега, поморщившись, вяло махнул рукой. – Так и для настоящего дела времени не останется, все съедят проверки различных бумажных поклепов.

– Не теряй большевистской бдительности, товарищ! – назидательно проговорил вислоусый и поднял указательный палец. – А вдруг этот Кацуба – враг пролетарского люда и своей стрельбой порочит дело Ленина, а? Ты об этом не подумал?

Коллега вислоусого вздохнул – дело так может зайти далеко, вислоусый капнет начальству, обвинит во всех смертных грехах, в результате кто окажется крайним и будет бит, как самая распоследняя сидорова коза? Гадать особо не надо – ответ висит в воздухе.

– Ну что, прав я или не прав? – настырным голосом поинтересовался потомок Тараса Бульбы.

Выхода не было, нужно было отвечать, коллега вислоусого мрачно усмехнулся про себя и произнес тихо:

– Прав!

– Не слышу бодрости в голосе!

– Прав!

Вислоусый придвинул к себе бумагу, окунул в чернильницу-непроливайку перо и принялся сочинять бумагу начальству – вот и нарисовалась командировочка…

В ноябре в Уссурийском крае почти никогда не бывает морозов, погода обычно стоит теплая, хотя иногда и со снежком, а тут неожиданно громыхнул мороз, словно бы главный начальник над холодом разозлился на людей и на санях проехался по земле. Ночью один из нарядов даже поморозился на границе: двое бойцов вернулись на заставу с отмороженными ушами, двое – с прихваченными, белыми отвердевшими носами. Давно такого не было.

Обморожения, как и ожоги, лечатся долго, лекарств почти никаких – только гусиный жир да колесная мазь, поэтому Татарников обратился по тому же адресу, что и Хватуниха – к бабке Маланье:

– Помоги, бабунь!

– Отчего же не помочь? – старуха даже засветилась от того, что к ней обратился такой большой начальник, распахнула сундук. – Отчего же… – Через минуту выдала Татарникову две аптечных склянки. Одну с мазью рыжего цвета, другую – с черной мазью. – Вот эта, огнистая – от ожогов, – сказала она, – а темная – от обморожений. Понял, милок?

– Так точно! – Татарников козырнул бабке, как генералу, сунул в руки сверток с медвежьи мясом – «гонорар», – и пошел на заставу лечить своих бойцов.

Хватуниха наштукатурила себе зад бабкиной мазью и улеглась спать «вниз носом»,