Станция на пути туда, где лучше - Бенджамин Вуд

⇒

Лишь спустя годы я смог примириться с тем, что никогда не узнаю, о чем они говорили. Где-то между Сэндбеком и Одлемом затерялись причины убийства, а их разговора мне уже не услышать. Те полчаса в машине – вакуум. В первые недели после маминой смерти я как мог пытался его заполнить, перенестись туда мыслями будто скрытой камерой. Но видел лишь белое пятно, а слышал отголоски былых споров: ничтожество идиот никчемный не обязан я перед тобой отчитываться что хочу то и делаю заткни свою поганую пасть вечно ты перекладываешь с больной головы на здоровую почему у тебя никогда нет планов на будущее где твое самоуважение ты всегда желала мне зла ты рада когда я падаю в грязь лицом разве нет тебя медом не корми дай меня унизить господи зачем мы с тобой встретились тебя никто не выносит вечно ты меня пилишь вечно ко мне цепляешься родители от тебя отказались даже родной сын тебя не уважает ни минуты больше не выдержу с тобой рядом все равно я тебя никогда не любила это уж точно ну и что же ты теперь собираешься делать э-э-э одни пустые слова!

Со временем мне стало проще представить эту поездку. Непрошеные образы возникали в минуты безделья. Достаю из школьного рюкзака учебники – и вижу их. Умываюсь на ночь бактерицидным мылом – а они тут как тут. И в очереди в школьном буфете, и под дождем на автобусной остановке, и когда я с бабушкой чистил аквариум, и когда завязывал шнурки, и когда ждал хода противника за шахматной доской. Всплывали обрывки давних разговоров родителей – и я позволял их голосам заполнить пустоту внутри меня.

Я слушал, как отец плачется ей про Паско: “В тот раз я, кажется, впервые в жизни видел моего папашу в слезах – в тот день, когда Паско ушел с фермы; но когда я ему сегодня напомнил, он велел не ворошить прошлое, мол, этого Паско вообще не стоило брать на работу, все-то он делал через пень-колоду, ну а я ему в ответ: отец, ради бога, ведь все это было при мне, я же помню, ты души в нем не чаял, меня не проведешь, я-то знаю, какой он был хороший работник, особенно в сенокос, – помнишь, как он нам стогомёт починил, когда тот чуть не взорвался? Взял и починил, без единого слова, так чего тебе еще надо? И со мной этот номер не пройдет, из меня не сделаешь еще одного Паско, я вам не дерьма кусок – наступил, вытер и дальше пошел; вот я ему и отплатил, черт подери, сполна, разве нет? Пустил пулю в лоб. И знаешь что? Было приятно. Такое, черт подери, облегчение!”

Я слышал, как она пытается его отвлечь: “Вспомни наши с тобой выходные, поездки в фургоне. Мы же были когда-то счастливы, вот что я хочу сказать. Как мы отдыхали с палаткой – просто фантастика! «Бомжевали», как мой отец это называл, – помнишь? «Стоянка для фургонов в Корнуолле, Фил, – говорил ты ему, – если это, по-вашему, бомжевать, значит, вы отстали от жизни». Вспомни, какое он сделал лицо! Никто не смел с ним так фамильярничать, кроме тебя. А я в жизни так не веселилась! Первые месяцы после нашего знакомства – боже! Ты понимаешь, о чем я? Помнишь, как нам было хорошо? Я тогда тебя любила больше всех на свете. И это никуда не делось. То есть мы все можем исправить. Что бы ты ни натворил, все можно исправить”.

Я слышал, как она клянется: “Скажи мне только, где он, Фрэн, скажи, умоляю, где он, и больше ничего. Бог свидетель, все тебе отдам, что попросишь. Все, что есть у меня. Все деньги со счета сниму. Все отдам. Дом. Машину. В тумбочке у меня бриллиантов на тысячи фунтов. Ты же знаешь. Забирай. Что хочешь забирай. Только умоляю, Фрэн, скажи, где он, а остальное – ерунда”.

Я представлял, как он подзуживает: “Может, съездим прямо сейчас к директору той школы, а? Покажем себя с лучшей стороны. Я и ствол прихвачу. Посидим, поговорим за жизнь – а там, глядишь, он и закроет глаза на отметку по математике. Обсудим, какие патроны лучше. Наверняка он хоть раз в жизни охотился – аристократишка, мать его! Вот и потолкуем с ним про семьдесят шесть баллов – вдруг он передумает?”

Я воображал, как она его подначивает: “Если ты и вправду решил меня убить, Фрэн, то ради бога, смени музыку, ладно? Я отказываюсь умирать под эту какофонию”.

Я слышал, как она предлагает ему план побега: “Можешь высадить меня здесь и сесть на паром до Франции. Паспорт у тебя с собой, в багажнике, да? И все остальное тоже с собой. Я и слова никому не скажу. Погоня тебе не грозит. Времени у тебя будет достаточно. А оттуда – поезжай дальше. Куда хочешь. Найди работу. Делай что душа пожелает. Садись на поезд – и в Болгарию. У тебя же там друзья, так? Вот пусть тебя и выручают. Поезжай туда, найди работу – хоть на винограднике, хоть где. Я ни слова не скажу никому. Всяко лучше, чем твой нынешний план. Фрэн, послушай меня. Фрэн! Ты успеешь. Успеешь уйти”.

Я слушал, как отец объясняет, почему привез ее именно сюда: “Маму мою крестили в церкви Святого Иакова – я тебе рассказывал? Да, здесь ей побрызгали на макушку водичкой и сказали, что она теперь спасена. Мне этот храм всегда представлялся большим, так она его расписывала. Но ты же знаешь, как бывает. Жизнь – сплошное разочарование”. / “Почему да почему! Смотрел в атлас, и взгляд упал на это место”. / “Да, понимаю, вид не ахти. Поле как поле. Была у меня мечта выкупить когда-нибудь этот участок, построить здесь дом, зажить хозяином. Но отец не давал денег, ни в какую, вот и заглохла эта затея. Я сюда наезжал время от времени – посмотреть, заполучил кто-нибудь участок или нет. И вот полюбуйся – как был лужок паршивый, так и остался. А жаль, такой кусок земли пропадает!”

Разговоры эти повторяются, наслаиваются друг на друга.

Начинаются, а конца им нет.

Я так и не отучился их изобретать.

Я столько лет пытался объяснить необъяснимое, что уже с трудом отличаю живые голоса от придуманных. И страшнее всего, что буйную фантазию я унаследовал от него. Отец мог сплести целую паутину лжи, не успеешь и глазом моргнуть, и, как ни печально, я весь в него – речи множатся в голове, стоит дать себе волю. Я с этим борюсь, стараюсь не запускать. Загружаю себя работой под завязку. На ночь глотаю снотворное – иногда мне нужно две таблетки вместо одной, чтобы заглушить “дзага-дзага-вжик!”. Я снимаю симптомы. Это временная мера, а средства, чтобы вылечить причину, я пока не нашел.

Она повзрослела на шесть лет и остриглась “под мальчика” – зашла в ресторан с улицы после дождя, провела рукой по макушке, и волосы уже сухие. Нескладного подростка времен сериала не узнать – она уже не сутулилась, не придерживала рукой локоть, когда стояла. Теперь она ловила на себе чужие взгляды с деланым безразличием актрисы, и, пока официант вешал ее пальто, равнодушно осматривала ресторан. Я ждал ее в самом дальнем углу, почти пустом. Вокруг меня приводили в порядок столы, убирали салфетки, стряхивали крошки после посетителей, засидевшихся за обедом. Ее провели к моему столику. Весело поскрипывал паркет под ее резиновыми сабо, точно мы были в спортзале. Вышивка на блузке переливалась при каждом ее шаге. Заметив меня, она так резко сбавила темп, что официант даже оглянулся, не отстала ли. Я встал поздороваться, и первые слова ее были:

– Боже, я решила, что вы… то есть вы так на него похожи, ведь правда? Я даже чуточку испугалась. – Должно быть, в моей улыбке она разглядела смущение. – Тьфу, я что-то не то сказала? Ну да, конечно! По лицу вашему вижу. Ну ладно, знаете что? Беру свои слова назад. Согласны? – Она через стол протянула мне руку: – Ева. Рада познакомиться.