Сборник "ИЗБРАННОЕ" - Теодор Гамильтон Старджон

на драгоценную бусину. Жемчужное зарево ночного светила делалось все ярче, превращаясь из призрачного нимба в плотную корону. Пауэре докурил трубку и убрал ее.

— Утром, — продолжил Келлет, — она не смогла встать. Когда она не откликнулась на мой стук, я, естественно, вышиб дверь, и сразу понял, что у нее лихорадка. Она так крепко спала, что никак не могла проснуться, потом на пару минут открыла глаза, но не успели мы обменяться двумя словами, как она снова отключилась. Я просидел с ней почти весь день и отлучался, только когда надо было задать лошади овса и приготовить что-нибудь поесть. Я ухаживал за ней, как за малым ребенком, постоянно обтирал ей лицо холодной водой, но я мало что мог. Раньше мне ни разу не приходилось ухаживать за больными, и я просто не знал, что полагается делать в таких случаях. Во всяком случае, я старался изо всех сил.

После полудня она начала бредить, бредить по-настоящему. Целый час или около того она разговаривала со своим покойным мужем, словно это он сидел с ней, а не я. Очень скоро я понял, что этому парню здорово повезло с женой. Она говорила...

Впрочем, неважно, что она говорила. Главное, я.., начал откликаться на ее бред. То есть, иногда, когда она принималась особенно настойчиво звать своего покойника, я просто говорил: "Да, дорогая" или что-то вроде того. Наверное, она сама не очень верила, что он действительно рядом — как-никак прошло уже больше года, с тех пор как ее муж погиб, и все же ей было капельку легче. Во всяком случае, она обращалась к нему так, как.., как ни одна женщина никогда не обращалась ко мне. И если я отвечал ей, она вроде как успокаивалась, а если нет — продолжала звать его снова и снова, начинала раздражаться и беспокоиться. Пару раз у нее даже снова открылось кровотечение, так что ничего другого мне просто не оставалось.

На следующий день ей стало лучше, но она была слаба, как новорожденный жеребенок в период засухи. Она все время спала, и у меня оказалось много свободного времени, которое я просто не знал, куда девать.

Я нашел оленину, которую она разложила на решетке для сушки, досушил ее над огнем и повыдергивал сорняки из гороха. Несколько раз я возвращался в дом, чтобы посмотреть, все ли в порядке, но она спала, и я решился съездить на холмы, где я заметил почти созревший боярышник. Набрав немного ягод, я рассыпал их на солнце, чтобы зимой она могла добавить их в пирог с сушеными яблоками.

Так прошло четыре или пять дней. Однажды мне удалось подстрелить оленя, и я содрал с него шкуру, а мясо разрезал на полоски на индейский манер и высушил. Потом я подправил навес и подремонтировал кое-что в доме, словом — делал, что мог. Пока я чинил дверь в комнату, которую выбил в первое утро, она внимательно наблюдала за мной с постели, а когда я закончил — похвалила меня.

"Вы — молодец, Келлет", — вот что она сказала. Сейчас кажется, что это не Бог весть что, но.., все же она это сказала.

Пауэре молча следил за тем, как полная луна, выбравшись, наконец, из-за холмистой гряды, цепляется за землю и дрожит в самой высокой точке, готовясь пуститься в самостоятельное плавание. Сухое дерево, одиноко торчавшее на вершине холма, четко вырисовывалось на лунном диске, напоминая прижатую к золотистому лицу руку в черной перчатке.

Келлет сказал:

— Взгляни на это старое дерево. Оно выглядит таким сильным и таким.., мертвым.

Когда луна, наконец-то оторвавшись от земли, поплыла над холмами, Келлет вернулся к своему рассказу.

— В общем, я починил эту дверь, поставил новый косяк и укрепил петли, так что каждому, кому вздумалось бы ее снова вышибить, пришлось бы как следует потрудиться. Она...

Пауэре молча ждал.

— ..Она ни разу не закрыла ее, даже когда окрепла настолько, что была в состоянии встать и дойти до кухни. Она просто оставляла ее открытой. Не знаю, может быть, ей это просто не пришло в голову. А может, наоборот...

Как бы там ни было, вечерами я по-прежнему стелил свои одеяла в кухне, ложился и ждал. Обычно она говорила мне: "Спокойной ночи, Келлет", или "Приятных сновидений, Келлет". Такие слова — они, брат, дорогого стоят, так что за них не жалко маленько поплотничать или поковыряться в земле...

Однажды ночью, на десятый или одиннадцатый день после того как я попал в этот дом, я неожиданно проснулся от какого-то странного звука. Сначала я не понял, что это такое, и только потом догадался, что она плачет в темноте. Я окликнул ее, спросил, что с ней, но она не ответила и продолжала реветь. Тогда я подумал, что у нее, верно, сильно болит голова, но когда я встал и спросил, не нужно ли ей что-нибудь, она опять не ответила.

Но я слышал, что она продолжает плакать. Нет, конечно, она не рыдала в голос и не выла по-бабьи, но я знал, что она плачет по-настоящему. А такие вещи всегда заставляют мужчину чувствовать, будто у него внутри все наизнанку выворачивается.

Я вошел в комнату и окликнул ее по имени. В ответ она только похлопала рукой по кровати — садись, мол. Я сел и потрогал рукой ее щеку, чтобы посмотреть, не вернулась ли лихорадка, но щека была прохладной и мокрой. И тут она сделала странную вещь. Она схватила мою ладонь обеими руками и так крепко прижала к губам, что я даже удивился. Я и не знал, что она такая сильная.

Так мы сидели минуты две или три; потом я осторожно высвободил руку и спрашиваю: "О чем вы плачете, мэм?" А она отвечает: "Просто хорошо, что ты рядом". Тогда я встал и говорю: "Вам надо бы отдыхать, мэм". А она...

Между этими и следующими его словами прошли целых две минуты, но, когда Келлет снова заговорил, его голос нисколько не изменился.

— ..А она снова расплакалась и плакала, наверное, целый час, а потом как-то внезапно успокоилась. Не помню, спал ли я после этого, или нет — так все в голове перепуталось. Помню только, что утром она встала очень рано и сразу принялась готовить рагу — впервые с тех пор, как упала.

"Эй, мэм, — говорю, — будьте осторожны. Вы же не хотите загнать себя до смерти?"

А она этак сердито отвечает, что могла, мол,