Горький запах осени - Вера Адлова

сестра и подруга с ужасом подумала в эту минуту, что и Иренка со страхом и упованием, так же как и родители, ждет известий об Иржи. Но что нового она может ей сказать? К счастью, Эма ошибалась. Иренка по обыкновению была лаконична и деловита. Больше, чем было предписано, она ничего не сказала. Сообщила Эме, что Ладислав в Праге. Эма смочила губы в противной липкости едко окрашенной воды, называвшейся тогда «гренадиной»[15]. Ладислав, значит, в Праге. На мгновение она перестала вслушиваться в то, что Иренка молола с большим воодушевлением и юмором, предназначенным для окружающих, о своих поисках черешни — как ей нигде не хотели продать даже полкило и дело кончилось тем, что она сама нарвала их полную корзину, причем на конечной остановке четырнадцатого трамвая. Под эту подчеркнуто невоенную болтовню они покинули кафе «Крона» и вышли на Вацлавскую площадь, которая пахнула на них ароматом липы. На Мустке они расстались. Иренка, с ее сияющими глазами и незабвенной улыбкой, исчезла в улочках Старого Места.

Дневная, скорей даже вечерняя, встреча, на которой Эма надеялась получить еще дополнительные сведения о Ладиславе, кончилась провалом. Всю группу взяли внезапно, заменяя объяснения дикими окриками. Вероятней всего, это была злополучная случайность, сочетавшаяся с омерзительным пристрастием отдельных лиц к доносам. Не произойди покушения на Гейдриха, этот донос, возможно, и не возымел бы таких жестоких последствий.

На сцену выходит д-р Герд фон Эккерт. (Здесь я умышленно прибегаю к подстановке имени этого лица и его обязанностей. Поступаю так вовсе не по незнанию фактов, а оттого, что омерзительно иметь дело с подлинными участниками того лагеря in natura[16]. Подстановка имени, иначе говоря фикция, в данном случае выполняет спасительную функцию соблюдения глубокой, но холодной — невероятно трудная задача — объективности. Меня обязали не поддаваться эмоциям — столь естественным.) Так вот, этот самый Герд фон Эккерт, в частности, имел пристрастие к живописи Ренессанса и особо почитал мастера Ганса Гольбейна. Отцу Эмы это удалось установить в течение утренних часов, последовавших за тем призрачным телефонным звонком. Увлеченность искусством отличала многих служителей гестапо. Они питали слабость к культуре, и их коллекции во многих случаях были уникальными, и не только с точки зрения искусствоведческой, отнюдь нет…

Д-р Герд фон Эккерт снискал себе дворянское звание обычным путем, иными словами — с помощью воображения, — оно помогло заполнить пробелы в метрическом свидетельстве, когда ему случилось заниматься поисками чистого арийского происхождения своих пращуров, которые, по счастью, не испытывали тяги к перемене мест и из поколения в поколение обитали в Магдебурге. Его отец был преподавателем истории в гимназии Фридриха Великого. Профессия отца могла бы объяснить и увлечение сына старым искусством, хотя его университетский диплом был из области правоведения. Как преданный делу службист, он уже в 1939 году был направлен в Прагу в центральное отделение гестапо. Ему был отведен небезызвестный особняк на Оржеховке, куда однажды была доставлена небольшая, но, бесспорно, подлинная и восхитительная картина любимого им мастера Ганса Гольбейна вместе с учтивым письмом от отца Эмы.

Картина принадлежала к сокровищам дяди («своих не нажили, вы — дети наши»). Он снимал ее со стены с такой готовностью, что чуть не повредил холст. Не прошло и недели, как отец уже точно знал, что с Эмой и какие ей предъявлены обвинения. Герд фон Эккерт счел нужным преподнести эти сведения Эминому отцу, изобразив поистине апокалипсическое негодование; еще бы, барышня из семьи, которая может позволить себе оплачивать такую малость, как информация о том, что ее надежно упрятали за решетку, оригиналом Ганса Гольбейна, — так вот, такая барышня якшается с коммунистами! Да это просто-напросто непристойно. Пан доктор за эту информацию, подтвердившую телефонный звонок, с признательностью поблагодарил. В эту минуту он едва не рассмеялся. Это проявление вконец расшатанных нервов — почти что истерический порыв — заставило его подумать о призрачности мужского величия. И к этой беспомощности, оказывается, он пришел ценой упорных стараний на протяжении всей своей жизни, всей своей адвокатской карьеры.

Согласно информации службы гестапо, ее застигли в недостойном обществе. Отцу все поступки виделись всего лишь велением романтической души девушки, которая, вероятно, вместе с такими же сумасбродами строила планы обновления мира, чем, кстати, занимались молодые люди спокон веку. Так это хотел представить себе Эмин отец и прилагал все силы, чтобы так это дело представлял и влиятельный Герд фон Эккерт.

Справедливости ради надо сказать, что эта встреча не была такой уж незначительной и тем паче романтической. Разумеется, отца в суть дела никто не посвящал, с какой стати? После войны вновь было высказано предположение, что, если бы не было свидания Эмы с Ладиславом, все могло бы обернуться иначе. Вот уж, право, это злополучное «если бы»… Может ли вообще это сомнительное словечко применяться в биографии человека, который хочет чего-то добиться в жизни? Оно совершенно неуместно и в нашем объективном свидетельстве, которое вправе приводить лишь проверенные факты — никаких «если бы».

Согласно установленным фактам, дело Эмы в дальнейшем развивалось независимо от судьбы Иржи и Ладислава, а именно.

Утром после злополучного звонка незнакомой женщины Эмин отец попросил свояченицу Клару разделить одиночество его обессилевшей жены. Она отправилась к сестре охотно, вместе со своим мужем. По их виду было заметно, как время — вопреки намерению не принимать «эту мерзость» в расчет — потрепало их. «Эта мерзость» надавала им изрядных тумаков, настолько изрядных, что весь этот день они сидели голодом, хотя был июнь и поставщики продуктов совершали чудеса в подвозе деликатесов мирного времени. Однако кто думал о еде! Эти три беспомощных человека — к тому же свободных от каких-либо обязанностей, — по всей вероятности, просидели друг против друга несколько часов кряду в полном бездействии, что уже само по себе изнурительно, а если такое бездействие сопровождается еще и ожиданием, которому им пришлось отдаться и которое есть стародавний удел пожилых людей, прежде всего матерей, то время наполняется особой, невыразимой печалью.

Отец, напротив, отдавался деятельности поистине лихорадочной. В глубине души своей он трясся от негодования. Как могло нечто столь постыдное обрушиться именно на него? Ведь несколько поколений его рода, их труд, образование, положение, друзья, семейные союзы полностью исключали такую жестокость судьбы. Три года войны и те не открыли глаза этому самонадеянному мещанину на то, что случаются времена, которые паровым катком проходятся по всем истинам, унаследованным и благоприобретенным, самым что ни на есть очевидным. Его самолюбивое возмущение не только увеличивало содержание адреналина в крови, но