Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн

— Все видят, как он тебя обожает.

— Ненавижу это слово!

Я не знала, что еще сказать, и поэтому просто подошла и обняла ее. Мы крепко обнялись, и теперь мне легче представить и почувствовать то дружеское объятие, чем любое из страстных объятий Белл.

Мы с Белл принимали двоих гостей. Прошло две недели с тех пор, как она у меня поселилась, но до вчерашнего дня никто не приходил. Мы были одни, и каждое утро я шла к себе в кабинет и пыталась писать — то есть сочинять роман, над которым должна была работать, историю с международной интригой и любовными приключениями, с местом действия в Вене и на Маврикии. Я не написала ни слова. Все, что вышло из-под моего пера, — этот рассказ или воспоминания, или как их еще назвать. Я не знаю, чем занимается Белл, пока я тут, но слышу, как она выходит из дома, и предполагаю, что гуляет, бродит по улицам западной части Лондона. С тех пор как Белл поселилась тут, я не слышала от нее презрительных слов о предместьях или жалоб, что мой дом находится слишком далеко к западу.

Вчера приходил мой отец. Дважды в год он приезжает в Лондон на медосмотр. Ему установили кардиостимулятор, и хотя отцу легче и удобнее наблюдаться у кардиолога у себя на южном побережье, он вбил себе в голову, что в Лондоне собрано все лучшее. Особенно в Хаммерсмите, где клиника считается одной из лучших в области сердечных болезней. Для своих семидесяти трех отец бодр и энергичен, но немного теряется в Лондоне с его вечными толпами, так что я всегда встречаю его на вокзале Ватерлоо и везу в клинику. После обследования он приезжает ко мне и остается на ночь.

Может показаться странным, что, несмотря на мою близость с Белл, отец ничего о ней не знал и до вчерашнего дня даже не подозревал о ее существовании. Но меня не вызывали в качестве свидетеля на суде — достаточно было других. Отец не мог не знать о Белл, как и всякий, кто читает газеты или смотрит телевизор, но у него не было оснований связывать мрачную и суровую женщину в траурных одеждах, которую я представила ему просто как Белл, с Кристиной Сэнджер. Я не говорила, что имя Кристабель было одной из ее фантазий, а на самом деле ее звали Кристиной, и что Айвор Ситуэлл случайно угадал, назвав ее этим именем? Теперь говорю.

Отец изменился. Справился с трагедией, которую ему пришлось пережить. Если он и знает, что дочь еще может разделить судьбу жены, то не подает виду. Иногда даже говорит о далеком будущем, моем далеком будущем, и о богатстве, которое меня ждет. У него — уже много лет — есть подруга, женщина на несколько лет младше его, вдова из того же поселка для пенсионеров, живущая на той же улице в трех домах от него, однако он отказывается жениться во второй раз, чтобы не лишать меня законного наследства. Его домик и несколько тысяч фунтов в доверительном паевом фонде предназначаются мне, и я тщетно убеждаю его, что не нуждаюсь в них, что он может распоряжаться ими по своему усмотрению и, если хочет, оставить жене.

Отец снова свернул на эту тему — что происходит при каждой нашей встрече — во время рекламы по телевизору. Рекламировали коммерческий банк.

— Все есть в моем завещании, все зафиксировано в письменном виде, — сказал он. — Чтобы избавить тебя от хлопот и оформления судебного полномочия на управление наследством.

— До этого еще далеко, — отмахнулась я.

— Тебе легко говорить — в твоем возрасте и с твоим здоровьем. Знаешь, когда я приезжал на обследование, то каждый раз встречал одного парня; по странному совпадению ему назначали на тот же день, но сегодня его не было. Как ты думаешь, почему? Месяц назад упал и умер, когда летел отдыхать на Ибицу, — прямо в магазине беспошлинной торговли.

Мы снова обратили свои взоры на экран, причем Белл сделала это гораздо медленнее, чем мы с отцом. Она с удивлением разглядывала его. Я подумала, что ее поразило нежелание отца признавать все еще угрожавшую мне опасность, но возможно, дело совсем в другом — его слова напомнили ей о том вечере, когда она спросила меня о завещании Козетты. Я не стала уточнять. Отец отправился спать, и примерно полчаса мы сидели вдвоем, но я ничего не спрашивала. Была еще не готова вызвать ее на разговор о Козетте и Марке.

Утром я проводила отца до вокзала. Возвращаясь пешком по своей улице, я увидела, что рядом с моим домом останавливается такси и из него выходит какая-то женщина. Смуглая, высокая и плотная, с большим животом, который превратился в такую же выдающуюся часть фигуры, как грудь. Волосы у нее были выкрашены в иссиня-черный цвет, а необыкновенно широкая прическа издалека казалась огромной шляпой черного цвета. Она расплатилась с таксистом, повернулась лицом к дому, окинула его внимательным взглядом, от крыши до маленького палисадника — так потенциальный покупатель осматривает выставленный на продажу дом. Потом открыла калитку и пошла по дорожке. Звук моих шагов заставил ее оглянуться. Наверное, я изменилась не меньше, но у нее имелось одно преимущество: она знала, что если я живу в этом доме, то меня, скорее всего, зовут Элизабет Ветч. Женщина произнесла мое имя, и я сразу узнала голос.

— Фелисити.

Я сидела за пишущей машинкой в своем кабинете в «Доме с лестницей» и прислушивалась к звукам, доносящимся из комнаты Белл наверху; стук закрывающейся двери и скрип 104-й ступеньки причиняли мне боль, поскольку я знала, что произойдет — то же самое, что и всегда. Белл пройдет мимо моей двери, не замедляя шага. Был конец лета, унылое и пыльное время, когда воздух в Лондоне становится спертым и неподвижным. Я подошла к окну — как и теперь — и увидела в сером саду белую хризантему Тетушкиной головы над одним из шезлонгов, а над другим недавно осветленный шиньон Козетты, на который упал серебристый лист эвкалипта, напоминая заколку.

Однако на этот раз, проходя мимо моей двери, Белл замедлила шаг. Потом остановилась. Что она делала, о чем думала? Может, размышляла о чудовищности вопроса, который собиралась задать? Я затаила дыхание. Белл постучала, причинив мне боль, такую сильную, что я не хочу о ней писать. Раньше она никогда не стучала, входя ко мне в комнату. Мой шепот был таким тихим, что пришлось повторить:

— Войдите.

Белл ни капельки не смущалась, если только не считать смущением то, что она остановилась на пороге и закурила. Если она и чувствовала, что нужно как-то объяснить наш разрыв, то никогда этого не показывала. Книги в мягкой обложке на моем столе были уже не теми, что в прошлый раз. Белл очень давно не заходила в мой кабинет. Она взяла «Что знала Мейзи»,[57]перевернула и внимательно изучила, словно искала клеймо на серебряной вещи. Потом выглянула из окна — вне всякого сомнения, чтобы убедиться, что Козетта далеко и не может нас услышать.

— Думаю, Козетта оставит все тебе.

— Что?

— Я имею в виду завещание. Ты должна знать, о чем я. Когда она умрет, этот дом и все деньги достанутся тебе.

— Не знаю. Вряд ли у нее есть завещание. Зачем? Она не собирается умирать.