Шестьдесят килограммов солнечного света - Халлгримур Хельгасон

теста из зубов и одновременно слушая, как сентябрьские небеса начинают размеренно бить в барабан из кожи, натянутый над этой маленькой спальней. Этими ударами и завершился тот день, так он был переплетен и помещен в великий Архив времен, расположенный на Главной площади в городе Вечности – великущее зловещее здание, окруженное вековыми строительными лесами.

Наконец Гест заснул, а история осталась в бадстове одна. Она перемещалась тихо. Всевидящими очами она следила за своими дорогими героями в кроватях, видела, как храпит Лауси, выпуская воздух сквозь бороду, как мальчик видит сон о корабле из Лощины, идущем на лов трески, который застрял посреди Затона в косяке сельди. Корабельщики запели. Но не успели они и глазом моргнуть, как у селедок выросли крылья, и они взлетели, весь фьорд заполонила стая сельдептиц, и корабль скрылся в чешуйчатом облаке.

Глава 16

Экономка

На другом берегу фьорда пастор, преподобный Ауртни, проснулся в холодном деревянном доме и помочился в ночной горшок. Затем он, в черной жилетке, сошел по скрипучей лестнице и пожелал своим мадамам доброго утра. Выглянул в сероватое окошко – там разбойничал резкий северный ветер, – а потом принял тарелку каши из рук экономки Халльдоуры.

Старая экономка Раннвейг отправилась в места не столь окрыленные, а ее помощница, Сигрид по прозвищу Краснушка, исчезла сразу после знаменитой «большой маёвки», когда все ее женихи в течение одной недели обрели могилу на дне моря.

Новая экономка, Халльдоура, была ширококостной прекраснодушной женщиной; она происходила из вулканической части страны. Пылающая лава согнала ее семью с насиженного места, и с тех пор ее родня курсировала по эллиптической орбите вокруг Исландии. Халльдоура родилась в Дьюпивоге, выросла на Болотах, какое-то время жила в услужении в Дирафьорде, а сейчас зарабатывала себе на жизнь в пасторской усадьбе в Сегюльфьорде. Здесь ее высадили на берег, когда врачу было нужно плыть в Фагюрэйри, а на корабле не нашлось другого места, кроме того, на котором она ехала на восток Фьордов устраиваться в услужение. С тех пор минуло три года.

Она была исландской ледниковой красавицей, крепкого сложения, с суровым лицом, но обладающая прекрасно-белой снежномягкой кожей. Рот у нее маленький, и губы тонки, а щеки широки, как две высокогорные пустоши, скулы высоки, мощны, как коленки. Стоя у плиты, она любила напевать неразборчивый мотивчик, звуки были заперты глубоко внутри нее, они пелись в просторном зале – ее груди. Также она порой стояла у северного окна и, раскрасневшись, считала волны, и перебирала в уме те ценности, которые у нее были. Датчанина-картографа, который любил ее две белые ночи в палатке, а потом исчез, обещав нанести ее на все свои карты. Зимой он послал ей письмо: “Dora Jonsd., Dyrefjord, Island” [70], и на его основании она отвергла почтенного человека из того фьорда, но с тех пор к ней не пришли ни другое письмо, ни другой жених. Исландская батрачка – датский аристократ: игра была неравной с какой угодно точки зрения.

Преподобный Ауртни испытывал к этой женщине любопытство. Когда они встречались взглядами на лестничной площадке или в дверях кухни, он видел свою собственную судьбу – ведь и он потерял любовь. Между ними было духовное родство, он видел это в ее душе, и к тому же и он, и она были одиноки, все другие в этом фьорде состояли в браке, вдовстве, батрачестве, мотовстве, шутовстве. Ко всему этому, Халльдоура была единственной женщиной в этом новом для него мире, на которую ему хотелось положить глаз. Телесные формы этой экономки – которые, впрочем, на его вкус были слишком (по его собственным словам) «практичными» – часто являлись ему в видениях, когда его душа, изнывающая от отсутствия женщины, рыдала в подушку по вечерам. Тогда дебелая Халльдоура заглядывала к нему с чашкой горячего пунша среди ночи, невзначай забыв одеться… ах, эти груди, это тело, эта женственность, эта притягательная мягкость…

А на следующий день пастор обычно видел как есть: что эта женщина ему вовсе не ровня. Ему были отвратительны нечистые желания, прилепившиеся к этому… этому похабному корыту! (При этих утренних угрызениях совести он, пожалуй, сильнее всего приближался к вере и с глубокой искренностью молил Бога оборонить себя от другого падения.) Несколько раз он пытался проникнуть в мысли этой молчаливой экономки, понять, откуда она, услышать что-нибудь о ее жизни, но из этого никогда ничего не выходило. Она держала дистанцию; с хозяином экономка не болтала, да и с мадамами тоже. Здесь она попала на самое приличное в своей жизни место и не хотела рисковать: ей совершенно неожиданно досталась работа в мире деревянных домов, и обратно в земляночный мир ей не хотелось. Однако всем, кто ни бросал взгляд на эту женщину, казалось, что она здесь только временно: об этом говорили ее манеры и повадка. Кто не нашел надежного причала, держат якорь на борту.

«Разве моя участь не была такой же?» – думал преподобный Ауртни, сидя над пустой тарелкой из-под каши и глядя, как Халльдоура разливает старым мадамам – Гвюдлёйг и Сигюрлёйг – кофе, а потом огибает угол стола и подходит к нему, чтоб забрать его тарелку и ложку. Она тщательно избегала встречаться взглядом с его глазами и привычным жестом тянулась за тарелкой. Несмотря на мощное сложение и крепкие руки, ее движения всегда были изящны и тонки. И снова и снова пастор, всего несколько минут назад проклинавший эти «корыта», не мог оторвать взгляда от больших грудей, заполнявших простой черный свитер, он составлял о них представление как раз в тот момент, когда экономка склонялась над столом и тянулась за тарелкой, так что ее бюст почти касался скатерти на столе. Он сохранял эту картинку в своем сознании до вечера и тогда уделял долгое время ее отшлифовыванию, словно создатель порнофильмов в более позднюю эпоху, то раздевал ее, то одевал, снова раздевал, давал ее грудям миг покачаться над столом на расстоянии вытянутой руки от его лона – ах, как роскошно!

Затем он поднимал глаза и произносил: «Халльдоура, дорогая, спасибо», как мужчина-хозяин во все века, и тогда экономка исчезала из гостиной. На ее губах обозначалась еле заметная крохотная усмешка – очевидно, это был способ ее души смириться с мыслезавоеванием, которому подвергалось ее тело, ведь экономка, судя по всему, отлично понимала, как ее плоть будоражит пастора. Впрочем, она считала, что мужского помешательства в этом доме опасаться нечего: здесь на нее не нападут, преподобный Ауртни – не такой человек, а силача Магнуса Пустолодочного она в свое время сразила взглядом на