Восхождение к власти: день гнева - Соломон Корвейн

Изображения аскетичных монахов, строгих госслужащих, чья напряжённость отлично передаётся в холодном камне и базальте, библейских героев, слава и святость которых отмечена златом и серебром, и военачальников Рейха, силу и величие которых решили увековечить в бронзе и меди, сменили груды разбитых камней, который были тот в период кризиса в городе. А в середине всего над всей площадью возвышается монумент верховного правителя – Канцлера, Императора Рейха. Высеченный из простого камня он величественнее и краше всякого памятника исполненного из драгоценных металлов. В пальто и с двуглавым орлом на плече – Канцлер стал национальным символом, истинным монархом растущей Империи, увеличивая её силу и напоминая всем о том, что времена цивилизация медленно возвращается из забытья, возрождается из собственного пепла.

Одно воспоминание о том, чем ещё пару месяцев назад была Площадь Единства, вызывает у Маритона приступ жалости от её убогости и восхищение мастерством имперских архитекторов, которые вернули её красоту и монументальную славу.

Созданная в далёких годах докризисной эпохи всеобщего благоденствия Площадь стала олицетворением единства всей итальянской нации. Именно на ней принесли клятвы сохранить единство лидеры погибающей страны и несмотря ни на что оставаться в лоне одного государства. Север с югом поклялись друг-другу в вечной дружбе, в лице представителей самых важных городов – Этронто, Милана, Венеции и Флоренции с севера и Рима, Новой Мессины с южной.

«Но когда появляется личный интерес, клятвы между людьми имеют свойство рассыпаться», как говорил Флорентин, повествуя о том, что стало с Этронто и всей Италией. Маритон, воспитанный отцом на постулатах чести и долга не может до сих пор осознать, как можно предать многолетний труд предков во имя мимолётной и эфемерной цели? Когда разразился страшный кризис, каждый решил пойти своей дорожкой, заставив страну рассыпаться на сепаратистский север и юг. В центре всего тогдастоили личная корысть и эго, Маритон призирает больше всего, испытывая злобу к лидерам и политикам давности.

«Во имя лживых и несбыточных идей, они похерили страну» - грубо отозвался в мыслях мужчина. В конце концов, когда государство стало невообразимо слабо, каждый решился творить историю и жизнь самостоятельно, бросив агонизирующую родину на растерзание волкам. Этронто объявил независимость от пресловутой и надоевшей столицы – Рима, став огромным городом-государством, да и сама столица потом заявила о суверенитете от Италии, провозгласив «Светско-теократическое правление».

- «Площадь единства», - положив локти на балкон, усмехнулся уже вслух Маритон с явным сарказмом, с язвительностью отметив. – «Но долго ли играла песня? Как оказалось, справляться с проблемами сообща было куда более эффективно».

Когда Этронто зажил свободной жизнью, то кризис и нищета накрыли город сокрушительной волной, две партии буквально разорвали его пополам. Тысячи человек взяли в руки оружие, чтобы доказать правильность своих воззрений, сосед пошёл против соседа, брат против брата, сын против отца.

И словно в насмешку над названием Площади линия разделения между Северной Коммуной Этронто и Южной Монархией прошла по её центру, превратив древний памятник в постоянное поле боя, где день ото дня в беспощадной борьбе лили кровь родственники и вчерашние соседи. Город, разделённый идеологией по «Единству», обагрился от крови собственных же горожан и из райского места превратился в кроваво-красную баню.

Бывший Аккамулярий читал краткую историю Этронто и, смотря на высокие двадцатиэтажные и тридцатиэтажные здания, гармонично сочетающие с пятиэтажными постройками и маленькими строениями в один этаж, видит огромный труд строителей Рейха. Когда Маритон впервые увидел фотографии, того, что тут было ещё пару месяцев назад, его сердце едва не залилось кровью. Кучи мусора и горы трупов посреди руин и рек нечистот; площадь усеяна различными надстройками и разделена демаркационной стеной, сваленной по большей части из огромной протяжённой свалки и баррикад, где еле как проглядывалось напоминание о едином бастионе. Всё вокруг, на километры вдаль, было затянуто полем руин и разрушенных зданий, как будто на город совершили налёт тяжёлые бомбардировщики и засеяли его смертельным дождёмиз бомб. Конечно, большая часть города до сих пор является отличной демонстрацией слова «кризис», но центр мегаллаполиса приведён в порядок и нормальное состояние, а его окраины со временем вольются в размеренный ритм имперской жизни. Таковы объятия Рейха для практически умершего памятника человеческого величия.

Внезапный писк, издавшийся от наручных часов, разорвал идиллию раздумий и философичных помыслов. Оповещение принудило мужчину быстренько покинуть балкон и выйти в коридор.

Скоротечно натянув простые кожаные сапоги небольшой высоты берца, и предварительно прикрыв старенькую дверь балкона, Маритон дотягивается до тумбочки, выполненной из хорошего ДСП, и одним движением смахивает что-то блестящее. Два латунных ключа с перезвоном оказываются в руках парня, и он скоротечно покидает квартиру.

Внушительная металлическая дверь истошно скрипнула чуть-чуть проржавевшими петлями и отворилась, «пропуская» жильца. Маритон обхватывается за неё и чувствует не только холод металла, глубина чеканки отлично ощущается пальцами. С движением двинулся и выгравированный на ней двуглавый гербовый орёл, который развивается на стягах Рейха и его знак, как знак истинной правдивости нового режима, пометка, обозначающая, что власть Империи – истинна и священна.

Маритон, смотря на грозную птицу, смотрящую в две стороны, догадывается, к чему приведёт такая власть и каковы её мотивы. Приложив руку к тонкой и филигранной гравировке, к оперению священного крыла, мужчина вспомнил, как стал свидетелем расправы имперских властей над коммунистами-революционерами, вышедшими на площадь. Местная полиция и войска быстро ответили на требование демонстрантов шквальным огнём и красные знамёна протестующих рухнули в алую кровь… красное к красному. Такая жестокость не поразила Маритона, но дала понять, что Империя не страна-сказка, где реками течёт молоко и мёд. Это суровая держава, достойная своего времени. Но с другой стороны именно коммунисты, их безумные бесчеловечный режим «абсолютного равенства» и непримиримая злоба к южным соседям, сотворила из Этронто воплощение ночных кошмаров. Да и Информакратия намного хуже Рейха во всех аспектах, и представляет более жуткое зло и оплот сумасшествия. А единая Империя, единый Рейх – «благо для всех», как убеждал Маритона Флорентин.

«Хватит играть в демократию и свободы. Не к месту это, когда отечество и родина предков в опасности» - именно так говорил Канцлер и Маритон его полностью поддерживает, придерживаясь мнения, что именно ценности свободы и либеральной вседозволенности разрушили старый мир.

Отойдя от двери и спустившись на этаж вниз по аккуратной лестнице средь былых отмытых стен, Маритон открывает чугунную дверь и спешит выйти на улицу. «Никаких тебе прикладываний ладони, никакого отслеживания входа и выхода» - пробурчал внутри себя мужчина, вспоминая, как ему приходилось выходить из дома в Тиз-141,