Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век 1914 - 1991 - Эрик Дж. Хобсбаум

ния буржуазных режимов и империй, и другими государствами, видевшими в СССР основного зачинщика подрывной деятельности, не совсем ясно. В то время как правительства (все главные государства после 1933 года признали СССР) были всегда готовы прийти к соглашению с ним, когда это отвечало их целям, некоторые из их членов и учреждений продолжали считать большевизм, как у себя в стране, так и за рубежом, главным врагом в духе послевоенной «холодной войны». Британская разведка, по общему признанию, не имела себе равных по концентрации сил против «красной угрозы», до середины 1930-х годов считавшейся врагом номер один (Andrew,

1985, р. 530). Тем не менее даже многие убежденные консерваторы, особенно британские, понимали, что лучшим выходом из создавшегося положения стала бы война между Германией и СССР, которая ослабила бы и, возможно, уничтожила обоих врагов. Полнейшее нежелание западных правительств вступать в результативные переговоры с СССР даже в 1938—J939 годах, когда все уже понимали крайнюю необходимость антигитлеровской коалиции, слишком очевидно. Именно страх остаться в одиночестве против Гитлера в конечном итоге побудил Сталина, являвшегося с 1934 года убежденным сторонником союза с Западом против Германии, вступить в пакт Сталина—Риббентропа в августе J939 года, благодаря которому он надеялся оставить Россию вне войны, в то время как Германия и западные державы будут ослаблять друг друга к выгоде СССР, которому в соответствии с секретными статьями этого пакта отходила большая часть западных территорий, потерянных Россией после революции. Этот расчет оказался неверным. Так же как и неудачные попытки создать единый фронт против Гитлера, он продемонстрировал разногласия между государствами, благодаря которым стал возможен беспрецедентный, фактически не встречавший никакого противодействия рост мощи нацистской Германии между 1933 и 1939 годами.

Кроме того, государства имеют неравные перспективы в мире благодаря своей истории, географии и экономике. Европейский континент сам по себе не представлял большого, а, возможно, и вообще никакого интереса ни для Японии, ни для США, чьи политические амбиции простирались на акваторию Тихого океана и Американский континент, ни для Великобритании, которая все еще претендовала на звание мировой империи и осуществление мировой морской стратегии, хотя и была слишком слаба для воплощения своих планов в жизнь. Страны Восточной Европы были стиснуты между Германией и Россией, что, безусловно, влияло на их политику, особенно когда стало ясно, что западные державы не в состоянии защитить их. Некоторые из них после 1917 года завладели бывшими российскими территориями и, даже будучи враждебно настроенными по отношению к Германии, тем не менее сопротивлялись любому антигерманскому союзу, который мог вернуть России отнятые у нее территории. Но, как продемонстрировала Вторая мировая Против общего врага

война, единственным действенным антифашистским союзом являлся только союз с участием СССР. Что касается экономики, го такие страны, как Великобритания, помнившие, что Первая мировая война оказалась выше их финансовых возможностей, пребывали в ужасе от перспективы перевооружения. Одним словом, существовала пропасть между признанием «держав оси» главной опасностью и тем, чтобы сделать что-либо для предотвращения этой опасности.

Либеральная демократия (которой по определению не могло существовать в фашистских и авторитарных государствах) только расширяла эту пропасть. Она замедляла политические решения и препятствовала их принятию, особенно в США, и явно тормозила проведение в жизнь непопулярной политики. Без сомнения, некоторые правительства использовали это, чтобы оправдать свое собственное бездействие, но пример США показывает, что даже такой сильный и популярный президент, как Ф. Д. Рузвельт, был не в состоянии осуществлять антифашистскую внешнюю политику вопреки общественному мнению у себя на родине. Если бы не Пёрл-Харбор и не объявление Гитлером войны Соединенным Штатам, они почти наверняка продолжали бы оставаться в стороне от Второй мировой войны. Неизвестно, каков был бы тогда ее ход.

Однако ослабляли решимость ключевых европейских демократий—Франции и Великобритании — не столько политические механизмы демократии, сколько воспоминания о Первой мировой войне. Это была рана, боль от которой чувствовалась и гражданами, и правительствами, поскольку последствия этой войны были беспрецедентны и глобальны. И для Франции, и для Великобритании в человеческом (не материальном) отношении они оказались гораздо более глубокими, чем последствия Второй мировой войны (см. главу i). Еще одну такую войну необходимо было предотвратить любой ценой. Она, безусловно, являлась самым крайним политическим средством.

Нежелание вступать в войну не нужно путать с отказом воевать, хотя потенциальный боевой дух французов, пострадавших больше, чем какая-либо другая воевавшая страна, был, несомненно, подорван потерями 1914—19*8 годов. Ни одно государство не вступило во Вторую мировую войну с радостью, даже Германия. С другой стороны, нерелигиозный пацифизм, хотя и очень популярный в Великобритании в 193°-е годы, никогда не был массовым движением и постепенно угас к 1940 году. Несмотря на большую терпимость к отказникам-пацифистам во Второй мировой войне, число тех, кто отстаивал свое право отказаться воевать, было невелико (Calvocoressi, 1987, Р- бз)-

На некоммунистическом левом фланге, где после 1918 года еще более страстно возненавидели войну и милитаризм, чем до начала Первой мировой войны, тем не менее лозунг «мир любой ценой» выражал позицию меньшинства, даже во Франции, где антивоенные настроения были наиболее сильны. В Великобритании Джордж Лэнсбери, пацифист, который благодаря кра-

168

«Эпоха катастроф»

ху лейбористов после выборов 1931 года оказался во главе этой партии, был умело и жестоко отстранен от власти в 1935 году. В отличие от французско! о правительства Народного фронта, возглавляемого социалистами в 1936— 1938 годах, британских лейбористов можно было критиковать не за недостаток твердости по отношению к фашистским агрессорам, но за отказ проводить необходимые военные мероприятия для осуществления эффективного противодействия, такие как перевооружение и призыв в армию. За это же по тем же причинам можно было критиковать и совершенно не склонных к пацифизму коммунистов.

Левые, безусловно, находились в затруднительном положении. С одной стороны, сила антифашизма была в том, что под его флагом объединялись все те, кто боялся войны, как прошедшей, так и будущей с ее неведомыми ужасами. Явление фашизма оправдывало войну как средство борьбы с ним. Но противостояние фашизму без использования оружия не имело шансов на победу. К тому же надежда на то, чтобы победить фашистские Германию и Италию только с помощью коллективного мирного противостояния, опиралась на иллюзии в отношении Гитлера и предполагаемых сил оппозиции внутри Германии. Во всяком случае все, кто жил в те времена, твердо знали, что война неотвратима, даже создавая неубедительные сценарии того, как ее избежать. Мы (историк имеет право прибегнуть и к своим собственным воспоминаниям) ожидали, что будем участвовать во Второй мировой войне и, возможно, умрем. И когда она разразилась, у нас, как и у антифашистов, не было другого выхода, кроме войны.