Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн

но держишь в руках конкретный продукт, определенную еду, вдыхаешь ароматный дразнящий запах, уже подносишь к губам… и тут что-то обязательно случается, каждый раз разное, но результат один: в рот ничего так и не попадает. <…> дневные муки – голод, побои, холод, физическая усталость, страх, униженность – превращаются ночью в череду невообразимых, бесформенных кошмаров, которые в обычной жизни мучают человека лишь при высокой температуре (Л I 73–74).

Лежа на нарах рядом с ворочающимися, всхлипывающими, тяжело дышащими соседями, Герлинг-Грудзинский видит сны, определяемые им как «сцены эротически-людоедские»: «любовь и голод вернулись к своему общему биологическому корню» (ГГ 153). Марголин пишет:

Неумолимый цензор в подсознании обрывал все голодные экстазы в последнюю минуту, не допуская их до осуществления. Почему? Здесь «нельзя» диктовалось очевидным отказом нервной системы, таким истощением нервной системы, которое даже в воображении не позволяло уже реализовать того, что так страшно превышало реальные возможности (М I 284).

Еще один тип мучительных сновидений – о покинутости или непонимании близкими людьми из отнятого мира. Во сне Марголин оказывается в обществе родных, но чувствует себя отделенным от них:

Иногда мне снилось, что я в далекой стране, среди моих близких и родных, но, говоря с ними, я был полон безотчетного горя, которое совсем не вытекало из содержания сна. Во сне у меня было странное ощущение, что меня что-то отделяет от них, и я как собака привязан невидимой цепью (М I 283).

Леви снится полная разочарования встреча с сестрой, которой он хочет обо всем рассказать:

…Моя сестра, несколько друзей (кто именно – не могу сказать, но знаю, что это близкие друзья), еще какие-то люди… Все слушают меня, а я подробно рассказываю о трехзвучном свисте, о жестких нарах, о соседе, которого мне хочется подвинуть, но я боюсь разбудить его, потому что он сильнее меня. Рассказываю о нашем голоде, о проверке на вшивость, о том, как капо ударил меня в нос, а потом отправил умываться, потому что я был весь в крови. <…> Сестра смотрит на меня, встает и, не сказав ни слова, выходит из комнаты (Л I 71–72).

Как выясняет Леви, подобные сны о непонятости снятся и другим. Возникает своего рода ночная сновидческая общность. Сон допускает возвращение оставленного мира, одновременно препятствуя контакту с ним. Аффективно насыщенное пространство сна знаменует собой временное ускользание из пространства лагерной власти (создает другую темпоральность), позволяя сновидцу ностальгически-мучительно переживать то место, куда он стремится попасть. Сны – отнюдь не «отложенная эпифания»[335], а окончательное предотвращение таковой.

Толкование, комментирование снов как Другое по отношению к сновидчеству ведет от гетеротопа толкуемого сна обратно в мир яви, который принимает в себя содержание сна, не ослабляя его (негативный) гетеротопный потенциал. Сновидцы обмениваются сновидениями, ввиду своей очевидной прозрачности не нуждающимися в расшифровке. Изучавший естественные науки Леви и автор диссертации «Основные явления интенционального сознания» (Grundphänomene des intentionalen Bewußtseins) Марголин были знакомы с фрейдовской психоаналитической теорией сновидений, однако не сочли необходимым работать с этими сновидениями, дабы извлечь на свет их скрытое под онейрическими образами истинное содержание. Ведь образы их снов отнюдь не были смутными, аллегорическая сторона этих Танталовых грез легко просматривается, равно как и функция смещенного восприятия пространства-времени и актуальности или неактуальности логических связей. Допускаемое теми, кто видит такие сны, толкование направлено на придание связности неупорядоченному и воспроизведение сновидческих образов.

Но едва наши глаза закрываются, мы ощущаем, как сознание, не способное к покою, вновь, помимо нашей воли, начинает работать: оно стучит и гудит, рождая призраков, рождая жуткие образы и безостановочно проецируя их серое расплывчатое изображение на экраны наших снов (Л I 75).

Ставится и вопрос о физической причине этих сновидений; Марголин считает таковой крайнее изнеможение, благодаря которому бессознательное может позволить себе онейрические слабости. Сновидческие сцены предстают гетеротопными с точки зрения не только смысловой, но и синтаксической структуры текстов. Читатели понимают: пишущим важно подчеркнуть заключенную в сновидениях фикциональную составляющую внутри текста-отчета.

Сновидение переживается как временное пребывание между предполагаемой и отнятой действительностью, пограничная область, открывающаяся между явью и сном, внутренним и внешним, реальностью и воображаемым. Находиться в этой пограничной области значит грезить, лежа на нарах, о попадании в вожделенное пространство, ожидая возможного в любой момент жестокого пробуждения, выталкивающего в полный ужаса новый день. Марголина это пробуждение пугает настолько, что он не сразу принимает реальность бодрствования, на какие-то мгновения оставаясь «на грани»[336].

Иного рода гетеротопия открывается приговоренным к принудительному труду в восприятии природы. Гетеротопное здесь – экстратерриториальное, составляющее некую альтернативную образность, которая возникает из переживания контраста. Это экстратерриториальность в двойном смысле: с одной стороны, заключенные покидают территорию лагеря, так называемую зону, отправляясь в шахты, на железнодорожные стройки или лесоповал (покидание анклава), с другой – несмотря на строгий надзор и маршевую дисциплину можно исследовать внешний мир, дополнительную территорию. Люди с упоением вдыхают свежий воздух, взгляду есть где разгуляться. Внезапно увиденные картины природы позволяют на мгновение выпасть из творящегося в действительности ужаса. Это – некая созерцательная приостановка на территории, не затронутой лагерными порядками. Пауза, позволяющая отвлечься и дарящая возможность избирательного взгляда. Что же люди видят? Деревья, цветы, ягодные кустарники, лекарственные травы, водоемы, насекомых, свет, вечернее и утреннее настроение, окраску неба. Все непривычное, экзотическое вносит свои поправки в уже имеющиеся и влияющие на восприятие природы знания. Другая, не чувственная, функция природы – символическая, переживаемая через созерцание ее незатронутости тем «чудовищно безобразн[ым]», что творят в лагерях люди. Дмитрий Лихачев пишет в «Воспоминаниях»:

Душевное здоровье на Соловках помогла мне сохранить именно природа <…>. Природа Соловецких островов словно создана между небом и землей. Летом она освещена не столько солнцем, сколько громадным высоким небом, зимой – погружена в низкую кромешную тьму, смягченную белизной снега, изредка прорываемую сполохами Северного сияния, то бледно-зелеными, то кроваво-красными. <…> Великолепен [остров] Анзер. Природа его пышная и словно даже веселая. Песчаные пляжи и прекрасные лиственные леса напоминают о юге.

Однако кое-что нарушает и эту целительную передышку:

Но высокую гору острова венчает Голгофский скит, самим своим названием пророчески предсказавший невыносимые страдания умиравших здесь стариков, калек и безнадежно больных, свезенных сюда со всего лагеря, замерзших, заморенных голодом, заживо погребенных (ЛД 172–174).

Этот разрыв между восторгом и угрозой проявляется и в марголинском восприятии природы. Отправленный на лесоповал, он пишет:

Царственно-прекрасны вековые надонежские леса. Зимой это царство белого блеска, радужных, опаловых