Уготован покой... - Амос Оз

Срулик то и дело согласно качал головой. Время от времени улыбался. А когда возникла короткая пауза, сказал:

— Ты, по своему обыкновению, слегка преувеличиваешь. Видишь все в черном свете, как говорится. Бывали дни куда более трудные, чем нынешние, но, слава Богу, мы все еще здесь. Нет причин для отчаяния. Кризисы были и будут. Но наша история, не приведи Господь, еще не оборвалась.

— Тоже мне, праведник. Нечего разглагольствовать так, будто ты, как в детстве, выступаешь перед малышами на школьных утренниках. Меня агитировать не нужно. Я смотрю на все трезвым взглядом и предлагаю и тебе открыть наконец глаза… Ты что, спятил? Ты без шапки? Кто расхаживает так в разгаре зимы!

— Я не расхаживаю, голубчик, а иду на заседание кружка. И не забывай, что даже в наши первые дни, о которых ты так тоскуешь, не всегда была здесь, как говорится, тишь да гладь. Были неудачи. Были позорные явления. И даже скандалы. Пошли! Не след стоять здесь на холодном ветру, так и простудиться недолго. Пойдем проверим, не забыли ли включить обогреватель, прибыл ли уже лектор. Нас ждет разговор об учении великого современного философа Мартина Бубера. Пошли! Смотри-ка, такая темень уже в половине пятого. Прямо Сибирь.

Каждый вечер некоторые из нас, встречаясь в кружках, вели дискуссии на самые разные темы. Кое-кто заседал на собраниях, где со всех сторон обсуждались вопросы приема в кибуц новых членов, проблемы финансов, образования, жилья, санитарных условий и где предлагались умеренные, не сулящие потрясений реформы.

Были и такие, кто по вечерам предавался своим увлечениям: маркам, живописи, вышиванию. Кто-то отправлялся в гости к соседу — выпить кофе с бисквитами, посплетничать о ближних и потолковать о политике. В десять вечера одно за другим гасли окна в наших домиках, и влажная ночь опускалась на кибуцную усадьбу.

На водонапорной башне вращается прожектор, и луч его описывает круги. Фонари на заборе окружены туманным нимбом. Косые нити дождя, попав в круг света, вспыхивают голубоватым электрическим сиянием. Закутанные в куртки и плащи, натянув до самых ушей вязаные шерстяные шапки, вооружившись древними автоматами, кружат по усадьбе дозорные. Овцы сгрудились в загоне, стараясь согреться. Собаки, как обычно, заливаются диким лаем, завершая его тонким пронзительным завыванием. Далеко на западе, у горизонта, неслышно взблескивают слабым оранжевым светом молнии.

А в комнатах, где живут холостые кибуцники или молодые супружеские пары, случается, не спешат улечься: там передают по кругу бутылку, играют в карты, в нарды, рассказывают грубоватые анекдоты, перемежая их военными воспоминаниями.

Уди говорит Эйтану Р.:

— Сахтен. — Это арабское слово, означающее «пожалуйста», в их кругу не требует перевода. — На здоровье. Почему бы и нет? Даже Священное Писание полно подобных историй. А что уж говорить о наших стариках, когда они были молодыми, когда орошали болота и осушали пустыни и все такое прочее. Тогда они, бывало, мылись все вместе голые в душе, парни и девушки. Это потом они стали такими положительными, такими моралистами. Жизнь — это не сказки воспитательницы в детском саду. Иони сам сказал мне однажды, что самый гнусный обман на свете — это Белоснежка и семь гномов: когда мы были маленькими, нас обманули, скрыв, что́ на самом деле сделали гномы с Белоснежкой, пока она спала у них, отведав отравленного яблока. Так чего же они хотят от Римоны, у которой всего-то два гнома? Пусть себе будут. На здоровье! Может, ты, Эйтан, как-нибудь вечерком приведешь к ним свой личный гарем, да и мы с Анат присоединимся — покуролесим хорошенько до утра…

Эйтан ответил:

— С той самой минуты, когда он впервые появился здесь и я поймал его у коровника, было у меня ощущение, что дело добром не кончится. Этот тип не совсем нормален. Да и Римона чуток… того. Кого мне жаль, так это Иони Лифшица, который когда-то был настоящим парнем, а теперь и сам почти превратился в такого же шимпанзе и бродит целыми днями, словно стукнутый дубиной по голове. Плесни-ка еще арака — во второй бутылке чуток осталось… И прикуси язык, а то Бригита уже немного понимает иврит… Так что давайте переменим тему. Если бы Эшкол был человеком, а не размазней, то мы бы, пока Насер запутался в Йемене, воспользовались моментом и съели бы эту падаль, сирийцев, без соли, решив раз и навсегда свои проблемы с водными ресурсами. Вчера этот Азария полчаса полоскал мне мозги Хрущевым, Эшколом, Насером, и все это — с пословицами и философствованиями, но, по сути, не о чем говорить, он прав, и вообще голова у него неплохая, только какой-то винтик там не закручен. Мудрый король всегда слушает, что скажет ему придворный шут. Азария — шут при Иолеке, а Сточник утверждает, что, возможно, после Эшкола именно Иолека призовут на царство. Только вот беда, Эшкол — сам шут гороховый, и это причина нашей катастрофы… Прислушайтесь, какой кошмар творится снаружи…

Глаза у Хавы были сухими, и голос ее звучал сухо, когда однажды вечером она заговорила с Иолеком, только-только оправлявшимся от болезни:

— Почему ты молчишь, почему? Сделай что-нибудь. Вмешайся. Прикрикни. Или ты уже любишь этого паяца больше собственного сына? Может, это не ты, может, это я открыла перед ним все двери — пусть бесчинствует, словно одуревшее животное, в здешнем сумасшедшем доме? Погоди минуту. Не отвечай мне. Я еще не кончила. Почему ты всегда должен перебить меня на полуслове, почему? Почему ты всем затыкаешь рот? Почему разумные ответы и доводы у тебя готовы еще до того, как ты начал слушать, что тебе вообще говорят? Даже строя из себя саму терпимость, изображая эдакую политическую толерантность и вроде бы с уважением слушая оппонента, ты на самом деле ничего не слышишь, ты в это время готовишь про себя тезисы сокрушительных ответов, по пунктам: первый, второй, третий, с «удачными мыслями» и цитатами. Хоть раз в жизни помолчи и послушай, потому что я говорю с тобой о жизни и смерти Иони, а не о будущем Всеобщей федерации профсоюзов. И не отвечай мне, потому что тебе нечего ответить. Я уже наизусть знаю все, что ты собираешься мне сказать, весь твой репертуар и могла бы вместо тебя продекламировать весь текст, включая твои бородатые шутки, — с паузами для бурных аплодисментов, — если бы все это не было так ничтожно и отвратительно. Было бы лучше, если бы на этот раз ты отказался от своего священного права на выступление и не сказал ни слова, потому что все уже написано на твоей физиономии, все твои адвокатские вылизанные речи. В этом ты король! Да что там король! Ты сам Господь Бог во всей своей славе, но то, что жизнь Иони рушится прямо у тебя на глазах, это тебя, Господь Бог, не волнует, никогда не волновало и не будет волновать. Наоборот. Ты все это задумал. Хладнокровно. Иони — это ведь пятно на твоей белоснежной мантии, запутавшийся нигилист и молчун. А тот шут, которого ты впустил в его жизнь, он гений, он оригинален и блестящ, ты, как это у вас говорят, будешь «строить» его шаг за шагом, до тех пор пока не сможешь использовать. И при случае распрощаешься с Иони. Даже если Иони, и я, и Амос ляжем в могилу, ты быстренько придешь в себя, проявив мужество, достойное поклонения, и снова «понесешь свою ношу», и, возможно, сочинишь о нас потрясающую статью, заработав на случившемся с тобой несчастье политический капитал, поскольку ни у кого не хватит наглости атаковать вдовца, потерявшего сыновей, окруженного нимбом страдания и скорби. Так ты станешь еще святее, чем всегда, и после того, как мы все сойдем в могилу, даже усыновишь этого маленького червяка. Главное, чтобы росли твои почет и уважение, чтобы утверждались твои дутые идеи, чтобы расширялось твое место в истории вашего движения, главное для тебя, — это красивые слова, слова, которыми ты зажигаешь людей, или гневно осуждаешь их, или провожаешь в последний путь. Злодей из злодеев, который видит, как губят его собственного сына, а ему даже в голову не приходит…