Написать президента - Лев Горький

ворот до корпуса, испоследнесильно и отважно боролся с глюками и страхом одиночества?

— Спасибо, — повторил я и двинулся к лифту.

Выбравшись из него, я нос к носу столкнулся с весьма нетрезвой парочкой: мужик едва стоял на ногах, за него цеплялась вообще никакая девица в темно-синем коротком платье с открытыми плечами. Из этой одежки она то и дело пыталась выпасть, то грудью сверху, то обширной задницей снизу; мужик впихивал ее обратно, не стесняясь жамкал обнаженную плоть и шептал: «Потерпи до номера», на что девица отвечала страстным причмокиваньем и алчным зажмуриванием.

Голос мужика показался мне знакомым, и я с преизрядным изумлением обнаружил, что это писатель Авцаков; а ударившая в нос вонь гнилых носков подтвердила, что я не ошибся.

Этот откуда тут взялся?

— Прошу пардону, — сказал Авцаков, в упор меня не узнавая, и когда я посторонился, втащил девицу в лифт; та все же выпала из платья сразу везде, да еще и испустила хриплый вопль. — Подожди, дорогая, это еще лифт… Ты же видишь, что тут нет кровати. Две минуты. Потерпи!

Слюни потекли у него по подбородку, но тут к счастью двери закрылись, отрезая меня от этого душераздирающего зрелища.

— Черт, — сказал я. — Вот везуха.

Наверняка, Авцаков просто явился сюда на выходные, да захватил какую-то соблазненную им дурочку. Но ничего, он обо мне и не вспомнит, и вряд ли напишет про меня в соцсетях, и лучше этот псевдодонжуан, чем завистливый сплетник Злобенко или обиженный Щебутнов.

Номер мой оказался в торце здания, крайним по коридору.

За стенкой кто-то разговаривал и смеялся, судя по воплям, там собралась пьяная толпа, но мне было все равно.

С сегодняшней главой мемуаров я покончил за двадцать минут, и убрал серебристый нетбук под подушку, чтобы не отвлекал. Подумал, не прилечь ли, но тут же меня заколотило, как в лихорадке, перед глазами закрутились огненные колеса, далекий гул коснулся слуха: «Навуходоносор» звал, он желал быть законченным, он жаждал воплощения.

Ноутбук раскрылся передо мной, словно портал в другой мир, и я шагнул туда.

Тогда откроются глаза слепых и уши глухих отверзнутся. Тогда хромой вскочит, как олень, и язык немого будет петь; ибо пробьются воды в пустыне, а в степи — потоки. Превратится призрак вод в озеро, и жаждущая земля — в источник вод, в обиталище птиц райских, в царство зелени и цветов.

Пророк Исайя, написавший это, знал толк в сочинительстве.

Обычно, когда пишешь, видишь перед собой слова, черные буквы на белом фоне. Смотришь, как развивается сюжет, как сотканные из предложений события перетекают друг в друга, сцепляются зубчиками, образуют сложный механизм, который запускается с поворотом ключа в первой строчке, достигает максимальной мощности в кульминации и выжигает весь «бензин» в концовке.

Но, работая над «Навуходоносором», я видел образы, витал в царстве грез. Сшитые из теней и огня фигуры двигались передо мной, и я только фиксировал их передвижения.

Великий тиран, проданный и преданный собственной свитой, пораженный позором, уничтоженный ужасом, шел к гибели. Вместе с ним катилось к краху и государство, и те, кто притащил его к этому краху, с ужасом понимали, что они тоже на краю бездны, и вот-вот рухнут туда, и что персам-завоевателям они более не нужны, что Кир возьмет Вавилон и прикажет казнить всех, чью помощь он использовал эти годы, кому платил и слал подарки, и кто за эти подарки лгал и выкручивался, надеялся уцелеть и даже возвыситься.

Предателей используют, но ими брезгуют и их уничтожают, когда они перестают быть нужными.

Они суетились и пытались спастись, все эти звездочеты, чиновники, жрецы, поэты. Убеждали друг друга, что вот-вот рухнет власть царя и наступит свобода, но сами не верили собственным жалким речам.

Горе городу кровей! Горе котлу, в котором есть накипь, и с которого накипь его не сходит! Ибо щелоком вытравят ее, и кусок за куском выбросят, не выбирая по жребию! Горе городу кровей! Весь он полон обмана и убийства, не прекращается в нем грабительство. Слышны хлопанье бича и стук колес, ржание коня и грохот скачущей колесницы, несется конница, сверкает меч и блестят копья; убитых множество и груды трупов: нет конца трупам, спотыкаются о трупы их. Горе городу кровей! И человеку всякому в нем плач, стон и горе!

И только заканчивая последнюю главу, понял я, о чем мой «Навуходоносор».

Да, можно прочесть его как аллюзию на Бориса Борисовича и на его неизбежную судьбу… Как пасквиль на либеральных «борцов с режимом», набивающих карман и лгущих напропалую…

Но на самом деле он о том Вавилоне, который построили мы в гордыне своей великой. Имя ему — современная цивилизация, богатая, огромная, роскошная, но на глиняных ногах, как истукан из видения пророка Даниила, сокрушенный большим камнем, развалившийся от первого же толчка, обращенный в ничто, в груду праха, унесенного ветром пустыни.

И мы на грани бездны ничего не делаем, чтобы спастись, мы поем и танцуем, изображаем, что все прекрасно, и обманываем сами себя, и поклоняемся этому истукану, приносим ему жертвы, надеясь, что он спасет нас… Но камень катится, уже слышен рокот его, и сотрясаются горы, и никто не в силах остановить его, кроме разве что Всевышнего.

Но захочет ли он?

Глаза жгло от слез и капающего с бровей пота, когда я описал картину взятия Вавилона и гибели моего героя, пророка, в огромном пожаре, на ступенях зиккурата, с которого он пытался изрекать утешения впавшей в панику толпе. Странная пустота царила внутри, когда ставил я последнюю точку, ведь я выбросил из себя все до последнего слова.

Обычно я правлю тексты нещадно, переписываю и вычитываю, но я знал, что к этому не вернусь никогда, что в нем нельзя трогать ничего, что в нем всё так, как должно быть.

— Твоююю мааать, — прошептал я, распрямляясь.

В окно несмело заглядывал тусклый осенний рассвет, часы показывали восемь двадцать, за стенкой, там, где ночью веселились, кто-то звучно и печально блевал в унитаз, перемежая потуги стонами и всхлипываниями.

Душ… кофе… еда… и снова за работу — таков был мой план.

«Навуходоносор» закончен, но мемуары Бориса Борисовича не завершены, и чтобы их добить, у меня двадцать четыре часа с гаком — более чем достаточно.

Контрастный душ немного привел меня в себя, и в коридор выбрался не совсем зомби, а Лев Горький, пусть невыспавшийся и усталый. Тетенька на входе в столовую забрала у меня талончик на завтрак, и я направился туда, где ждали меня омлет, сосиски, пшенная