Генетическая одиссея человека - Спенсер Уэллс

Он объяснил нам, что ягнобцы жили здесь в течение многих поколений, возможно даже со времен Великого шелкового пути. Но в 1960-х годах из-за засухи советское правительство переселило их в деревни, расположенные в долинах. В конце 1980-х годов там произошло землетрясение, и многие из тех, кто выжил, уехали в Душанбе. Теперь очень трудно встретить ягнобцев на этой древней земле. В столице можно найти шоферов или уборщиков, пришедших из этих мест, но — за исключением отдаленного селения, расположенного в горах в нескольких днях пути — почти все ягнобцы покинули свою древнюю родину. Расстроенные, мы поблагодарили старика и ушли. После двух дней поисков нам удалось отыскать эту деревню ягнобцев, и местные жители были очень рады помочь нам в нашей работе, но в итоге больше образцов этой древней популяции мы собрали в столице. Наша попытка найти какой-либо след на Шелковом пути почти провалилась.

То, о чем поведал нам старый таджик, действительно происходит каждый день по всему миру. Случай ягнобцев не является чем-то необычным, скорее наоборот. Это реалии современной жизни, когда растущие города жадно поглощают деревни, а их жители вовлекаются в мешанину языков и национальностей, которая становится все более и более сложной по мере роста городов. Но в то время как некоторые общества терпимы к этому разнообразию, многие рассматривают его как препятствие на пути к согласию. Его обычно избегают правительства, помешанные на культурной гармонии — особенно в только что образованных государствах, борющихся за чувство самосознания. Чтобы понять, почему, нам нужно пристальнее взглянуть на модель государственности, развившуюся в Европе в XIX веке.

Посещая Францию сегодня, трудно не оказаться под впечатлением от любви ее народа к своему языку. Французская академия, этот официальный блюститель национального языка, как ястреб следит за устным и письменным французским языком, помогая сохранять его чистоту перед лицом угрозы иностранного влияния. Еще 150 лет назад — примерно шесть поколений — меньше половины жителей Франции говорили на французском. Многие разговаривали на своих местных диалектах и языках. Примерно в это же время в Италии меньше 10 % населения говорили на итальянском. Канцлер Австрии Клеменс фон Меттерних тогда язвительно заметил, что Италия скорее не страна, а «географическое понятие» — и это было правдой, если считать единый язык атрибутом государства.

В XIX веке Европа бурлила новыми идеями и течениями. Романтизм, реализм, индустриализация, колониальная экспансия — все это внесло значительный вклад в развитие нашего «современного» мировоззрения. Одним из главных проявлений нового мышления было возникновение национализма, который и создал современную политическую карту Европы — и имел далеко идущие последствия для остального мира.

До XIX века Европа была поделена на отдельные вотчины, королевства и герцогства. Жизнь была более обособленной, чем теперь. Люди находились в зависимости от местных правителей, и их жизнь вращалась вокруг местных событий. Это отражалось и в брачных традициях. Жених и невеста жили в пределах нескольких километров друг от друга, что было характерно для всей Европы и привело к высокому уровню кровного родства вследствие внутрисемейных браков. То же было и с языком. Например, в то время как в современный Франции существует один официальный язык, строго охраняемый академией, в конце XVIII века там было множество местных языков, на которых говорили в течение сотен или даже тысяч лет. Баскский, бретонский, окситанский, корсиканский, эльзасский — все это были отдельные языки. Например, бретонский — это кельтский язык, который ближе к валлийскому и галльскому, чем к французскому, несмотря на то что это был язык провинции Бретань, расположенной на северном побережье Франции. Говорившие на этих языках считали себя отдельными народами, включенными некогда в состав Франции.

Когда Европой овладел национализм, вновь созданные единые государства стали использовать язык как средство достижения национального единства. Правительства добивались культурной общности, отдавая предпочтение лишь одному языку. Начиная с XVIII века английский стал основным литературным и государственным языком Соединенного Королевства, хотя многие проживавшие там люди говорили на языках, лишь отдаленно напоминающих английский. Результатом стало увеличение количества людей, говоривших на английском в ущерб кельтским языкам. В 1874 году на кельтском мэнском, родном языке жителей острова Мэн, говорили 12 000 человек, и только 4000 — в начале XX века. Последний человек, для которого мэнский язык был родным, умер в 1974 году, и сегодня этот язык как своего рода живое ископаемое поддерживают лишь несколько сотен его ревностных почитателей.

В течение XIX века обязательное изучение государственного языка в школах, так же как и воинская повинность, способствовало его распространению, и за несколько поколений этот процесс был почти полностью завершен. Государственность превратилась в одноязычие. Одним из лучших примеров отождествления языка и государственности является Германия. Братья Гримм, Якоб и Вильгельм, известны своими сказками, которые большинство европейских детей слышат в детстве. Но, возможно, не всем известно, что Якоб был также превосходным лингвистом, который определил принципы замены звуков в процессе развития германских языков, например, когда «б» в предковом индоевропейском слове превратилось в немецком в «п», и так далее. Работа братьев Гримм, по крайней мере отчасти, послужила возникновению чувства единства немецкоязычных народов. Их лингвистические исследования были попыткой установить и систематизировать единство германских языков и их историю с целью создания национального языкового стандарта. А с другой стороны, их сказки были попыткой записать немецкий фольклор, чтобы защитить и закрепить свою национальную самобытность. Германия становилась «немецкой», а братья Гримм в числе интеллектуальных архитекторов новой нации.

В этот период европейского национализма историю стали отождествлять с языком, но тогда это было просто формальное утверждение, что языки определяют культуры, а культуры тесно связаны со своими языками. И причина заключается в количестве времени, которое требуется для «создания» нового языка, а это 500–1000 лет. Именно столько времени необходимо для того, чтобы создать нечто отличное от родственных языков. Например, романские языки разошлись друг с другом примерно за 1500 лет с того момента, когда латынь стала языком Римской империи. Сегодня французский, испанский, итальянский, румынский, каталонский и романшский (на котором говорят в швейцарском кантоне Граубюнден) языки связаны общим происхождением от языка римлян. Для других языков, таких как баскский, потребовалось намного больше времени, чтобы отделиться от своих ближайших языков. Но в каждом случае язык представляет собой конечный результат многолетней культурной изоляции.

С потерей языков мы теряем и часть нашей истории. Если бы исчез баскский язык, мы потеряли бы единственную сохранившуюся связь с доиндоевропейскими языками Европы. Если бы примерно 2000 человек, говорящих на ягнобском языке и проживающих в Таджикистане, стали говорить на таджикском и их дети перестали бы учить ягнобский, мы потеряли бы эту живую связь с эпохой Великого шелкового пути. В каждом случае утраты языка мы теряем часть нашей культурной истории. А если этот язык не был изучен и записан, мы теряем часть нашего прошлого безвозвратно.