Робин Гуд - Ирина Измайлова

Она явно знала больше, но воздержалась от лишних слов. Как не написала и о том, известно ли что-нибудь королю и окружавшим его преданным друзьям про роковое число – шестое декабря. Когда ответ был доставлен, наступило уже девятое декабря, то есть оставалось гадать, пытались ли зловещие «братья» совершить задуманное, или же их планы удалось сорвать до того, как они что-либо предпримут. О самом плохом, о возможности осуществления их чудовищного замысла не хотелось и думать.

Все эти дни Робин Гуд, или, как явствовало из грамоты, подписанной шерифом Ноттингема, сэр Робин Локсли, оставался в монастыре блаженного Августина. Оставался не потому, что ему того хотелось. Но уже на другой день после приезда, отстояв вместе с Малышом Джоном монастырскую мессу и впервые за много лет причастившись Святых Даров, Робин свалился в горячке, что произошло с ним впервые в жизни. Это было легко объяснить: не окрепнув после тяжелейшей раны, он провел сутки с лишним на ногах и в седле, проскакал более полусотни миль на пределе сил, своих и коня, да и одежда его была все же не достаточно теплой для пронизывающих зимних ветров.

Монахи заботливо ухаживали за больным, поэтому уже спустя три дня он пришел в себя и быстро начал восстанавливать силы. Однако брат Аврелий, главный монастырский лекарь, опасался, что горячка может повториться и, не дай Бог, окажется сильнее, чем в первый раз. Ко всему прочему, глубочайшая, длинная рана, едва успевшая зарубцеваться, в одном месте вскрылась. Правда, благодаря монастырским зельям, ее удалось очень быстро вновь заживить, но раненому нужен был покой, и брат Аврелий объявил: лежать нужно еще не менее двадцати дней.

Робин встретил это настояние с редкостной для него покорностью. Во-первых, он немного испугался горячки и вовсе не хотел, чтобы это мерзкое состояние вернулось. Но главное (в чем он опять-таки не хотел себе признаваться) это вновь оттягивало принятие окончательного решения: возвращаться ли в лес… Казалось бы, отпущение грехов, которое он получил, на которое, как он по-прежнему думал, у него было права, позволяло куда радостней думать о будущем. Если все старое ему прощено, то, возможно, десяток другой новых грехов окажутся не таким уже тяжким грузом, и от них можно будет вновь избавиться? Но эти беспечные мысли являлись и гасли, душа не принимала их. И сознание не принимало: Робин отлично понимал, что прощение он получил не за прошлое, а как бы за будущее, и если в этом будущем вновь станет прежним, то чудо Святых Даров исчезнет.

Малыш за эти дни съездил в Ноттингем, побывал и в Шервудском лесу и привез самые разные новости. Разбойники радовались, что с их предводителем ничего дурного не случилось, и просили передать, как ждут его, но только уже совсем здорового. Мэри сетовала, что не может приехать к возлюбленному, поскольку он болеет в мужском монастыре. «Представляю, что бы ты устроила, будь монастырь женским!» – ехидно подумал Робин, кода Джон передал ему слова подружки.

Но сильнее всего Робина обрадовало письмо от брата. Эдвин писал, как обычно, сдержанно и просто, однако видно было, что он искренне огорчен болезнью своего гонца. Шериф сообщал о продолжающихся волнениях в графстве, о том, что в городе их, слава Богу, удалось избежать. «Если бы тебя так не уважали и не боялись, милый Эдвин, так город бурлил бы сейчас хуже, чем отдаленные уголки графства!», – думал, читая эти строки, Робин. Еще брат писал о дурных вестях из Лондона: там один за другим вспыхнуло несколько бунтов, которые подавили, но большой кровью, а это в скором времени неизбежно повлечет за собой новую смуту.

Приехав с этим самым письмом, Малыш надолго остался в монастыре. Ему там нравилось. Нравилось ходить утром с монахами на службу, нравилось помогать им в разных послушаниях, нравилось вечерами подолгу сидеть на монастырской стене и размышлять. Своими мыслями простодушный великан неизменно делился с Робином, и тот не подшучивал, как бывало прежде, над его наивностью. В конце концов, эта наивность не мешала Джону быть отважным и преданным.

Монахи обожали Малыша. Им тоже нравилась его простота и открытость нрава. Но более всего им нравилось, как легко он выполняет любую работу, которую его просили сделать. Отправившись в лес за хворостом, он приносил охапку, которую не увез бы и осел, когда принимался рубить дрова, то даже самые толстые поленья разлетались под его топором от одного удара. Воду в трапезную он носил не ведрами, но просто брал с собою к колодцу двадцатипятиведерный чан, наполнял его, приносил за ручки и водружал на скамью, обеспечивая братию водой для всяких нужд на целый день.

В разговорах с Робином Джон все время вспоминал шерифа. Он по-прежнему был в восторге от того, что тот оказался его, пускай и названным, но все же братом, десять раз пересказывал разговор с ним (они сумели поговорить довольно долго в тот день, когда Малыш приехал из монастыря и сообщил о болезни Робина). Гуд, в который раз, дивился на своего друга: и это тот самый Малыш, который начинал злиться, стоило упомянуть самое имя ноттингемского шерифа?

Отлежав положенные двадцать дней (не без нарушений и самовольств, но все же довольно прилежно), Гуд встал с постели. За эти дни его дважды навещал епископ, и каждый раз Робин ожидал назидательного разговора, укоризненных вопросов и добродетельных советов. Но ничего подобного не происходило: его преосвященство даже не спросил, куда собирается ехать его гость, покинув монастырь. Поправившись, Робин сам попросил о встрече и, придя в памятную ему келью с большим дубовым столом и длинными книжными полками, напрямик спросил епископа Антония, что ему делать дальше. Тот явно ожидал этого вопроса, но, кажется, не подготовил никакого ответа. Выслушав взволнованные, немного сбивчивые слова Робина, преосвященный спросил:

– Ты любишь своего брата?

– Увы, да! – не без горечи признался Гуд. – Я бы этого не хотел, но он не оставил мне выбора: мало, кто насолил и нагадил ему меньше моего, а он поступил со мной именно так, как поступает брат в отношении брата.

– Очень хорошо, – кивнул епископ Антоний. – Прости, но я задам еще очень интимный вопрос: а Бога ты любишь?

Робин растерялся. Он никогда в жизни не думал об этом.

– Я… Как можно это оценить?

– Очень просто. Ты смог бы сделать для Бога то, что Он сделал для тебя?

– Пойти на крест?! Но… разве Бог в этом нуждается?

И вновь лицо епископа осветилось той самой спокойной, кроткой улыбкой, которая так меняла его суровые черты.

– Вот в этом и разница, Робин! Любить, это, прежде всего, понимать, что нужно тому, кого ты любишь. Твой брат это понял.

– Эдвин лучше меня! – без всякой горечи, с жаром воскликнул Гуд.

– А Бог лучше нас всех! – спокойно кивнул преосвященный Антоний. – Поэтому Он видит нужды каждого из нас, и каждому предоставляет именно то, в чем этот человек нуждается. Другое дело, что Он дал нам свободу воли, и мы можем принять Его помощь, а можем оттолкнуть ее. Если Он спас тебя от смерти, потом привел к твоему брату и дал увидеть его любовь, если потом Он направил тебя сюда и позволил причаститься Своих Святых Тайн, то неужто это не ответ на все твои вопросы?