Извилистые тропы - Дафна дю Морье

Заключение пробудило его боевой дух. Как тут не задать вопрос: если бы Фрэнсис Бэкон достаточно владел собой в конце апреля и явился в палату лордов, чтобы предстать перед своими обвинителями и защитить себя, неужели не убедил бы он судей и неужели не вынесли бы они совсем другой приговор? Искусный оратор, великолепно владевший словом, он несомненно произнес бы непревзойденную по красноречию речь, которая не оставила бы от обвинения камня на камне. То, что он предпочел молчание, еще одно подтверждение необычайной сложности человека, чья душа была поистине неведомой пришелицей на пути странствия его, как он сам писал о себе. Неведомой не только миру, но и ему самому.

Его обращение к Бекингему, а стало быть, и к королю, не осталось без ответа. 4 июня его освободили из Тауэра, и он поселился в доме сэра Джона Вона в Фулеме. Сэр Джон был гофмейстером принца Уэльского, и то, что его дом был тотчас же предоставлен в распоряжение Бэкона, доказывает, что не только Бекингем и король, но и сам принц сочувствовал бывшему хранителю большой государственной печати и лорду-канцлеру.

В день своего освобождения Фрэнсис написал благодарственные письма его величеству и фавориту. Королю: «Да будет мне позволено жить, дабы служить Вам, иначе жизнь будет всего лишь тенью смерти», фавориту: «Сейчас тело мое на свободе, но дух будет по-прежнему томиться в узилище, пока я не смогу предстать перед его величеством и Вашей светлостью как Ваш верный и преданный слуга». Седьмого июня он написал гораздо более пространное письмо принцу Уэльскому, в котором превозносил его поистине королевские качества и добродетели, а также религиозные, нравственные и физические совершенства. «Свежий воздух» Фулема «уже заметно оживил» угасавший дух Фрэнсиса, и он стал рваться снова работать — заниматься делами короля, государственными делами, но, конечно, на это был наложен запрет. Лишенный возможности предстать перед его величеством, он должен был заниматься своими собственными делами. Кредиторы и без того требовали денег, а после падения Фрэнсиса они и вовсе обступили его со всех сторон, и он вспоминал, как после опалы Эссекса его брат Энтони запер дверь его дома перед торговцами. Что будет с Йорк-Хаусом, со всеми его слугами, многих из которых он мог бы, если бы захотел, обвинить в своем нынешнем унижении? Кого-то придется рассчитать, кто-то уже сам от него ушел. Он больше не мог платить им жалованье, не было денег. Беднягу Неда Шербурна уже арестовали за долги, его ли собственные или его господина, ни сам он, ни Фрэнсис не смогли бы ответить.

В середине июня Фрэнсис обратился к королю с просьбой позволить ему остаться в Лондоне до конца июля, чтобы привести в порядок свои дела, но получил отказ. Без сомнения, король понимал, что в своей снисходительности к Фрэнсису он зашел слишком далеко и что пэры и парламент могут заявить протест. И потому 23 июня Фрэнсис Бэкон был уже у себя дома, в Горэмбери.

«Как я слышал, он сегодня переехал в свой дом в Горэмбери, — писал Джон Чемберлен сэру Дадли Карлтону, — и хотя казалось бы, что опала должна его смирить, так нет, он остался таким же — барственный и высокомерный, как в свои лучшие времена, а о штрафе 40 000 фунтов в королевскую казну он и думать не думает, наоборот, штраф служит ему защитой от собственных кредиторов». Века идут, а сплетни об утративших власть распускают все также. Выражения, возможно, и меняются, но желание поглумиться остается.

Ни барственности, ни высокомерия никто бы у Фрэнсиса Бэкона в последующие месяцы не заметил. Человек, в чьих услугах больше не нуждается ни монарх, ни парламент, над чьей головой дамокловым мечом навис штраф, а за горло хватают кредиторы, должен найти себе другую работу, иначе разорится вконец. А экс-лорд-канцлер был писатель — прежде всего и превыше всего. Сейчас он понимал, что если сразу же возьмется за следующую часть «Instauratio Magna», это не принесет ему ни гроша — публикация «Novum Organum» была тому доказательством; скорее уж деньги принесет более доступная вещь, написанная по-английски. Он уже давно подумывал написать историю Генриха VII, короля, к которому всегда питал большое уважение и который, помимо всего прочего, был прапрапрадедом нынешнего монарха. Это, безусловно, понравится публике. Он возьмется за работу, не откладывая в долгий ящик. Однако это оказалось почти невозможным, ведь он находился в полной изоляции в Горэмбери и не имел доступа к бумагам, документам и всему, что было необходимо для написания такого опуса, и в начале сентября он снова умолял и его величество, и маркиза Бекингема позволить ему вернуться в Лондон и выделить ему хоть какую-то денежную помощь, чтобы он не умер с голода. Экс-лорд-канцлер, который в недавнем прошлом давал монарху мудрые советы относительно его финансов, теперь пребывал в полной растерянности относительно своих собственных. Верулам-Хаус был не достроен, счета не оплачены.

«Что касается моих долгов, — писал он Бекингему, — Ваша светлость могли видеть, откуда они, когда я показывал Вам маленький домик и галерею на опушке рощи или небольшого леса, которого Вы не заметили». Он слишком хорошо знал, какие о нем ходили сплетни, что он-де запускал руку в государственную казну и швырял присвоенные деньги направо и налево. «Я никогда не присвоил себе ни единого пенни из доходов священников или церковных приходов, никогда не взял ни единого пенни, чтобы позволить себе то, на что сам наложил запрет, никогда не взял ни единого пенни за выполнение каких бы то ни было комиссий или просьб, никогда не делился со слугами побочным или неправедным доходом. Все мои прегрешения я записал сам и потом искал в них, как истинно раскаявшийся грешник, не оправдание себе, а свою вину».

Он обращался к истории и вспоминал, как почти сто лет назад впал в немилость другой государственный деятель, тоже лорд-канцлер и к тому же кардинал. Как часто слышал он в детстве рассказы о том, как его собственный прадед сэр Уильям Фицуильям принимал в своем доме в Милтоне опального прелата Вулзи. Фрэнсис не мог не думать об этом, когда писал письмо его величеству пятого сентября: «Несчастье, которое обрушилось на меня, лишило меня средств к существованию… Я был хранителем печати Вашего величества, а теперь я нищий в Вашем королевстве». И добавил в постскриптуме: «Кардинал Вулзи сказал, что если бы он служил небесам с таким же усердием, с каким служил королю, то не погиб бы. Моя совесть не произносит таких слов, ибо я знаю, что, служа Вам, я служил Богу. Но возможно, для меня было бы лучше, если бы я служил людям с таким же усердьем, с каким служил Вам».