Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

из небытия, способных изменить установленную иерархию и заставить признанных потесниться. Преодолевая инерцию среды, Кожинов делал всё, что в подобных случаях делается. То было подвижничество, ибо создавая явление нашего времени БАХТИН, Вадим не искал славы. А Владимир Владимирович ради дочери слушался его, заодно патронируя и нам.

Выдумывал бы я прошлое задним числом, если бы не признал, что доброта Ермилова ко всем нам, в том числе и ко мне, заставила наше поколение сотрудников Отдела теории пересмотреть его репутацию свирепого литературного экзекутора. По личным мотивам начали мы переоценку активного участника литературно-политической бойни 20-30-х годов, которого в наше время называли «беспринципной собакой». В конечном счёте переоценка привела нас к совершенно иному представлению о литературной борьбе по сравнению со всё ещё общепринятым: консерваторы и новаторы, левые и правые, передовые и отсталые, тирания и свобода, диктатура и демократия, застой и прогресс. Если наш покровитель, Владимир Владимирович, некогда показал себя, допустим, «цепным псом», то ведь те, на кого он кидался, не спустили бы ему, попадись он им в тёмном литературном закоулке. Вызов «доругаться» оставил ему в своей предсмертной записке его полный тезка, Маяковский, о котором всеми уважаемый университетский профессор Берштейн сказал – бандит, употребив это слово без кавычек, говоря о поэте талантливейшем – тоже без кавычек. Ничего про амбивалетность мы тогда и не слыхали, оставаясь как бы британскими (образцовыми) ханжами на советский лад, и в моём ещё не окрепшем сознании противоречивая характеристика не умещалась. Подобно викторианцам девятнадцатого века, мы полагали, будто хороший поэт должен непременно быть хорошим человеком, а хороший означало приятный во всех отношениях. Маяковский становился бандитом, когда ему отказывал талант, и руки на себя наложил он, я думаю, по той же причине.

У Вадима итогом переоценки стал пересмотр отечественного прошлого. «С литературоведением покончено, – с некоторых пор стал он говорить. – Надо приниматься за историю». Желание оглобли поворачивать приходит своим чередом, но и полоса беспамятства тоже неизбежна. Где же, без отречения от прошлого, поместиться новым именам? Иначе, без движения, мы сидели бы по пещерам, шалашам и хижинам, соблюдая ритуалы и обычаи, красочные ритуалы и своеобразные обычаи, как того хотелось Константину Леонтьеву, а он бы нас, самобытно-живописных, рассматривал из окна ему предоставленной «удобной комнаты».

Движение наших умов в обратную сторону началось во второй половине 50-х годов – не раньше. Плыли мы по течению. Если я назову действительно шедших против течения, скажем, Владимира Рогова или своего друга Бубу, это вызовет недоумение. Кто знает о них? Признаком непротивления обычно служит публичный протест, сопротивление поверхностное, зато заметное, вариант конформизма, конформизма наоборот в обертке новаторства и бунта. В самом деле против движутся люди другого времени, а среди нас в большинстве таких не было. Литературная слабость произведений, некогда нас потрясших и перевернувших наше сознание, говорит о состоянии наших умов, находившихся в дормантном состоянии.

Некоторые творцы той правдивой писанины здравствуют (дай им Всевышний здоровья), и когда у них спрашивают, можно ли их в глаза хвалить, называя живыми классиками, они милостиво позволяют. С одним из назначенных в классики попал я на ПЕН Клуб – в Америке. С американской стороны нас опекал Грегори Гуров, о нем говорили разное, был ли он профессором литературы в штатском, не знаю, но профессором литературы был. И я наблюдал за ним, когда читали в переводе сатирическое повествование нашего писателя, знаменитейшего, называемого истинно-народным и живым классиком, который тут же присутствовал. Сатира, а – не смешно. Но Грегори, который был за ведущего, старался показать, будто он умирает от смеха, просто умирает. Пусть не смешно, но по программе положено.

В 1958-м, когда «стало позволено», вышли «Владимирские проселки» Владимира Солоухина. На этот неопочвенический путевой дневник обратил мое внимание отец: деревенское прошлое не отпускало его от себя. Из «Владимирских проселков» он прочел нам с матерью вслух отрывок о «русской, только русской крови, пролитой на Владимирской земле».

1964-й, предисловие Беллы Ахмадулиной к её поэме «Моя родословная», по-моему, первый печатный шаг в ретроградном направлении, сделанный представителем нашего поколения. Правда, поэтесса вспоминала выборочно, считая исчерпывающую самооценку преждевременной. Самоограничение было продиктовано скромностью, которая отличала поэтессу, она, например, не отрицала, что её по справедливости считают гениальной, но на оценке не настаивала. С Ахмадулиной я станцевал подобие Новогоднего вальса. «Все думают, – произнесла моя партнерша, очевидно не сомневаясь, что так, если вообще думают, то думают все, а пришла она на вечер вместе с мужем, Евгением Евтушенко, – что Женя хорошо танцует». «Все думают», – о Жене, а сама она с бессмертием повременит до срока – так был устроен её мир. И в поэме ничего, кроме самолюбования и позерства, не нахожу, поклонником ахмадулинского стихоплетства не являюсь. «Мне игрека не помешает пропек», – как сказано! Но слова из её предисловия помню: «… стала вычислять свою родословную». Идея выражена: наследственная память взамен «Кто был никем…».

Семья как частичка истории, на эту тему у меня сохранился мой «мемуарный» набросок 60-70-х годов с визой Вадима: «Годится разве что для собрания сочинений», то есть интереса не представляет. «Лечь головой в ту сторону»! Это – из милицейского протокола, цитата вольная, переданная мне изустно. Один мой друг, которого милиция подобрала на тротуаре, лежал головой в сторону дома, и милиция сочла направление его головы признаком добрых намерений, достойных поощрения[81]. Устремиться мыслью в сторону поступательного исторического движения – способность чувствующих время, как Карлейль, которого понять можно далеко не всегда, он свой родной, английский язык подчинял немецкому синтаксису. Но понятно, куда он был устремлен, когда «о лежании головой в ту сторону» ещё и не думали, он один, согласно Марксу и Энгельсу, восстал против передового класса – буржуазии в эпоху её всеподавляющего господства. Сравнивать своих друзей с великими – претензия, зазнайство или глупость. Великих в моем окружении не было, были способные, даже талантливые, и благодаря этому подарку судьбы я знаю, как выглядит одаренность. Скажем, чувством времени, о котором судят по Карлейлю, обладал Генка Шпаликов, хотя он же не имел таланта сценариста, то есть рассказчика, поэтому в его фильмах мы видим виньетки, каждая из которых обозначает историческую коллизию, но от виньетки до виньетки, от кадра до кадра нет сюжетного движения, киноповествования не получается. Кому что дано! Эпигоны понаделали из Генькиных виньеток свои фильмы, не-удобосмотрительные.

Вадим, было время, ещё не лежал головой в сторону семейной истории. Ему, державшему руку на пульсе времени, семейственность казалась неуместной. Уже позднее он стал писать о своей семье и писал в другом масштабе.