Акушер-ХА! Байки - Татьяна Соломатина

Также словарный арсенал Ирины Владимировны был полон таких словосочетаний, как: «Рот закрой, дура, и дыши!» (потому что давно доказано, что наша женщина, услыхав слово «дура», сразу мобилизует всю свою интеллектуальную мощь для доказательства обратного). Или: «Хочется гадить – гадь, а то я говна в жизни мало видела!» (Это пациенток тоже расслабляет, потому как иные полагают, что доктор раним и при виде кала лишится чувств.) И: «Если ты на меня наблюёшь, я не скончаюсь» (тот же эффект, что и в предыдущем случае). И даже: «Ну давай, перееби меня уже, наконец, ногой по уху – и потом спокойно будем рожать» – и всяких прочих конструкций, от которых биоэтика краснеет, ноосфера сгущается, а грин-карты желтеют. А у борцов за «чистоту языка» левую височную долю сводит блин-клином.

И вот какой странный эффект: несмотря на всё вышеизложенное, беременные, роженицы и родильницы Ирину Владимировну чуть не боготворили. Потому что «хамство» – это вовсе не то, о чём орут борцы, разбрызгивая слюну (наверняка чем-то инфицированную) в пространство. А человеком Ирина Владимировна была добрым, акушером-гинекологом умелым, хирургическая техника её была выше всяких похвал, и даже эти богомерзкие, неприятные уху как наших отечественных борцов, так и английских баронетов сентенции она умудрялась говорить нежно и успокаивающе. Даже: «Ой, смотри, какой симпатичный и здоровый выблядок у тебя, тетёха!» – Ирина Владимировна произносила так, что ничейная «тетёха», минутой прежде полная решимости оставить его государству навсегда, хваталась за него, как не умеющий плавать за спасательный круг, и уже никому не хотела отдавать.

В общем, Ира была железной леди, пила и курила, как не всякий здоровый мужик сдюжит. В под шестьдесят могла скакать пару суток без сна и отдыха, насыпала в чашку по четыре ложки кофе с горкой, и всё ей было нипочём.

Кроме внука Ванечки от единственной незамужней дочери.

Завидев Великого Внука Ванечку, Ирина Владимировна стыдливо выкидывала сигарету подальше и переключала языковой регистр на функцию «изящной словесности», шипя на окружающих за слово «промежность». Она была готова за ВВВ порвать, и единственное, что не позволяло ей владеть им единолично, так это необходимость работать, чтобы «содержать эту неудачницу по всем фронтам!» Имелась в виду, конечно же, дочь, которая была не то не очень удачливым бухгалтером, не то совсем неуспешным экономистом и замуж сходила однажды и ненадолго.

К тому моменту, как я познакомилась с Ириной Владимировной, Великому Внуку Ванечке было около семи лет, и, как это ни странно, он при таком поклонении и избалованности был вполне адекватным маленьким мужчиной, воспитанным, вежливым, и мог сказать бабушке:

– Да не выбрасывай сигарету, ладно уж! А то я не знаю, что ты куришь! Не волнуйся, бабушка, я не буду курить «потому что ты куришь». Может быть, я буду курить по совершенно иным причинам!

Или, например:

– Бабушка, пожалуйста, больше не называй маму неудачницей, потому что она потом плачет, ну и я тоже плачу, потому что она плачет.

И тогда Ирина Владимировна сама начинала плакать и просить у Великого Внука Ванечки прощения и говорить ему, что она старая…

– Продажная женщина, да? Я знаю, бабушка, что это слово на «бэ» нельзя говорить! Не плачь, я не буду его говорить никогда-никогда, даже продажным женщинам! – подсказывал и успокаивал заботливый Великий Внук Ванечка, чтобы бабушка не опростоволосилась не дай бог и была уверена, что он не будет говорить это слово даже этим самым женщинам.

А потом я узнала, что она сама сделала кесарево своей дочери. У той случилась преждевременная отслойка, и Ирина Владимировна вместе с ней приехала в роддом не в свою смену и, заручившись разрешением сильно обалдевшего начмеда (который на попытку отговорить услышал такое…), прооперировала собственную дочь. И я до сих пор не знаю, как к этому отношусь. Как к великому мужеству? Безусловно. Как к нарушению хирургической заповеди «Не пользовать родных!»? Конечно.

– Почему? Как? Ведь вокруг так много отличных специалистов, ваших друзей и коллег! – спросила я Ирину Владимировну как-то в компании, когда все уже были слегка навеселе.

– Потому и так! – отрезала она и, выпив стакан водки, побежала звонить Великому Внуку Ванечке – напомнить, чтобы он выпил на ночь стакан тёплого молока.

Ах да. И счастливый конец.

Чуть позже дочь Ирины Владимировны очень удачно вышла замуж. Ира ушла на пенсию и стала лучшей в мире бабушкой. Хотя и курящей. И матерящейся. Говорили, что зять её оказался очень властным, деспотичным, но беспредельно добрым и бесконечно любящим свою семью. Ира ему в рот смотрела и из его рук ела. А если начинала скандалить, он её щекотал и подкуривал для неё сигарету. И она таяла. Потому что даже много чего повидавшие и сделавшие мужественные женщины хотят, чтобы кто-то, наконец, о них самих позаботился.

Давным-давно, когда я работала акушером-гинекологом, на меня повесили интерна. Это был суровый отрок двадцати семи лет с бородой, женой и двумя детьми. Он был мрачен, иногда желчен, ничего не читал, не пылал оперативным энтузиазмом и всегда говорил правду.

Новые барышни на обходе принимали его за доктора. А меня – за интерна. Борода и серьёзность придают врачу вес в глазах обывателя.

– Доброе утро! – говорил он барышням, и они сразу понимали, что утро на самом-то деле не такое уж и доброе. Утро – это очень плохо. Какого чёрта оно вообще наступило!

– Ну? – подходил он к какой-нибудь Ивановой и значительно замолкал.

– Э-э-э… Вот, никак не начинается, – щебетала Иванова.

– А что должно начаться? – равнодушно спрашивал Иванову бородатый интерн. И Иванова сразу понимала, что лучше бы ничего и не начиналось. Бог его знает, что там может начаться. Вдруг третья мировая? Или извержение вулкана, несмотря на то, что никаких у нас тут вулканов и нет.

– Это… – мялась Иванова. – Роды. Должны начаться.

– Должны – начнутся. Если не начнутся – значит, и не должны, – заключал бородатый интерн и доставал из кармана халата стетоскоп, перемотанный изолентой. Иванова доверчиво задирала халат, и бородатый интерн выслушивал сердцебиение плода в самых неподходящих местах. Например, где-то в районе грудины. Или у подвздошной кости. Выслушивал долго.

– Ну как? – тревожилась Иванова.

– А! Ничего не слышу! – честно признавался бородатый интерн. И смотрел в окно. Долго смотрел в окно.

– А что там у меня с анализами? – робко нарушала звенящую тишину Иванова.

– С какими именно?

– Да я всё сдавала. Кровь, мочу…

– Ну, со всеми с ними непременно что-то там, – отвечал бородатый интерн так, что Иванова сразу понимала – дело швах. И отчего-то приходила в прекрасное настроение.

Оставив после себя эхо от «хлопка одной ладонью» в беременных палатах, бородатый интерн перемещался в послеродовые.