Тадзимас - Владимир Алейников

Продолжающаяся – ныне, в междувременье. Готовая протянуться – в грядущие времена. И, несомненно, будет она продлеваться и в них.

Эпопея – типично русская. Со стержневым, врожденным, – все и насквозь пронзит – природным, как речь, мышлением. С несколькими – так уж вышло – слишком уж разными авторами, пока еще, все еще, вместе еще, одни – довольно отчетливо, другие – уже посмутнее, а третьи – те еле-еле в глубокой дали различимы, но все-таки прорисовывающимися, хотя и основательно уже, решительно и даже беспощадно прореженными, пристально отобранными самим суровым временем, до нас двоих – меня с Губановым, а там, в дальнейшем, в скором будущем, тем паче – в грядущем, там, в сознании потомков, число всех этих авторов, я знаю, всенепременно будет сгущено – до одного – из мифа, из легенды, из прошлого ли, – все уже едино, все ясно всем, и так всегда бывает, – до одного лишь автора, конечно, – до этакого нового Гомера. Уже не эллинского – русского. Но, впрочем, Гомер, тот, прежний, правильней – Омир, фракиец был, а значит – тоже рус.

Эта новая «СМОГиада» или «СМОГиссея» – всех нас, небось, да и потомков наших, и мало ли кого еще переживет.

Эпопея эта, и прежде всего – скрытая до сих пор от многих любопытствующих подоплека ее, основа ее, почва ее, – все обрастает и обрастает, ну прямо как днище большого корабля – множеством прилепившихся к нему на нелегких морских путях, самых разнообразных, и мелких, и покрупнее, водорослей и ракушек, так и путешествующих вместе с ним, – всевозможными, зачастую нелепыми, иногда и бредовыми, вымыслами, беззастенчивыми, с выкрутасами и переборами, в общей сумме своей и яйца выеденного не стоящими, но поныне упорными и обильными домыслами, ну и, само собой, неисчислимыми по количеству их, не говоря уже о качестве вранья, слухами, – эпопея эта, подчеркиваю, давным-давно уже стала отечественной легендой – и неумолимо, неудержимо превращается в самый настоящий, классический, не по греческому – по отечественному – так доходчивей – образцу, со своими богами и героями, со своими бурными событиями, невероятными приключениями, борениями с силами тьмы и со злом, со своим, как тугая пружина, закрученным, острым – лезвием, жалом! – сюжетом, со своими загадками и отгадками – на авось, со своими метаморфозами – и, конечно же, давними тайнами, с тайным смыслом подспудным своим, с зашифрованным знаком судьбы, с потаенным, запрятанным вглубь, на потом, кодом той, миновавшей эпохи, по которому, прежде его отыскав и осмыслив, там, в грядущем, когда-нибудь всех нас разыщут и встретят, – непреложный, немеркнущий миф.

Наше содружество и каждый персонаж этой разыгранной нами когда-то, в открытую, на глазах у всех, в том числе и прежде всего – у властей, многоактовой, дерзкой, с прологом и эпилогом с полудетской, наивной завязкой и вполне уже взрослой, жестокой развязкой, сумбурной, написанной набело, по вдохновению, пьесы, никакой и не драмы, а, конечно же, натуральной трагедии (напомню, что действо происходило в середине шестидесятых, посреди истосковавшейся по свободному слову, огромной и тогда еще неделимой страны, в самой сердцевине того самого, тоталитарного режима), продолжает, с годами – все хлеще и хлеще, находиться в тумане разросшихся, шатких, зыбучих, но ставших привычными, слишком условных, слоистых, расплывчатых, чуть ли не призрачных, недостоверных, таких ненадежных, таких никудышних, но все же таких неизбежных и всеми охотно лелеемых, толков.

И в наши, нынешние дни, на склоне века, СМОГ, почему-то в числе диссидентских групп, а не как литературное движение, изучают, уже – изучают, – что же, к этому, в общем-то, все ведь и шло! – на занятиях по новейшей истории в школах, лицеях, колледжах и в институтах, то есть в средних и в высших учебных заведениях, – и подростки, и молодежь, – причем, что и забавно, и грустно, и досадно, и возмутительно, – сами преподаватели – ровным счетом никакого понятия не имеют – о сущности явления.

Приходит однажды из института моя старшая дочь Маша.

– Папа! – говорит мне. – У нас на лекции по истории преподавательница рассказывала о СМОГе.

– Ну и кто же мы такие, по ее словам? – спрашиваю.

– Правозащитники. Диссиденты. Борцы с советским режимом.

– А как же литература? – недоумеваю. – Как же поэзия?

– О поэзии вашей она ничего нам не говорила. Правозащитники вы – и все. Пострадали за правое дело. На себе испытали гонения власти. Вас преследовали. В тюрьмы сажали и в психушки. А вы все равно боролись. И победили. У нас в стране теперь новая власть. А вы – мученики и герои. Так она говорила.

Развел я руками. Ну что тут скажешь!

– Маша! – говорю дочери. – Кто у тебя папа?

– Поэт! – отвечает она.

– Я что, в тюрьме сидел? Прокламации писал? Демонстрации устраивал? Призывал к свержению власти?

– Нет, конечно! – говорит Маша.

– У меня что, нечем больше было в жизни заняться, кроме как подрывной деятельностью? Чем я всю жизнь занят? Ну, скажи мне!

– Стихи пишешь, – отвечает мне Маша, – переводишь. Прозу пишешь. И всегда этим занимался, сколько я тебя помню.

– Ну вот! Правильно! Так при чем же все остальное? То, что рассказывают? И зачем они вас в заблуждение вводят? Что это за безобразие такое?

– Не знаю! – отвечает задумчиво Маша. – Преподавательница так говорит.

Приходит однажды с занятий в лицее моя младшая дочь Оля.

– Папа! – кричит с порога. – У нас на уроке истории проходили СМОГ.

– Ну и кто мы такие? – спрашиваю, уже догадываясь об ответе.

– В советское время, при Брежневе, вы были борцами за свободу.

– Так! – говорю. – А еще?

– Тогда был период застоя. Было безвременье. Всем приходилось тяжело. Вы объединились в диссидентскую группу. Вы боролись с режимом.

– Каким же это образом? – спрашиваю.

– Вы устраивали демонстрации в защиту диссидентов, осужденных за свои независимые взгляды на действительность и за свою антисоветскую деятельность. Ну, еще публиковали на Западе всякие острые материалы, разоблачающие советский строй. Вас за это преследовали. Вас держали в психушках на принудительном лечении, гноили в тюрьмах и лагерях. Но вы и там не сдавались. И оттуда раздавались ваши смелые голоса. И радиостанции всего свободного мира передавали ваши правдивые слова. Был железный занавес. Никого за границу тогда не выпускали. Тяжело вам приходилось. Не то что сейчас. Мы вот с Машей захотели – и в Италию с экскурсией съездили. А вы так ничего и не видели, кроме кухонь, где вы собирались по вечерам, чтобы там разрабатывать ваши планы борьбы, перепечатывать на ваших незарегистрированных пишущих машинках для самиздата «Архипелаг ГУЛаг» Солженицына и слушать по ночам «Голос Америки», радиостанцию «Свобода» и «Немецкую волну», где про вас иногда рассказывали. Вот что нам учительница говорила.

– Доченька! – вздыхаю. – Скажи, я когда-нибудь занимался политикой? Что это за бред такой в ваши головы впихивают?

– Нет, папа! – отвечает мне Оля. – Политикой ты сроду не занимался. Ты всю жизнь стихи писал. И пишешь. Ты литературой всю жизнь занимаешься. Ты вон седой уже стал.