Американец, или Очень скрытный джентльмен - Мартин Бут

— Да, — согласился я. — У каждого.

Я заплатил за кофе, вышел из бара и очень кружным путем отправился к себе; подошел к дому как можно незаметнее. Но только рано или поздно этот негодяй все равно его обнаружит, это просто вопрос времени.

Единственный выход — закончить работу до того, как это случится: здесь у меня нет выбора, потому что, даже если моя репутация уже не играет никакой роли, ведь больше я не принимаю заказов, на карту поставлены мой профессионализм и моя честь. Честь нельзя запятнать.

Если он меня опередит, придется действовать.

Вид на лоджию сверху открывается только с крыши собора. Ниоткуда больше. При соборе нет ни колокольни, ни часовой башни, ни верхнего этажа, куда можно было бы забраться, но при этом, надо полагать, имеется доступ на крышу: какая-нибудь узенькая винтовая лесенка со сношенными ступеньками, вьющаяся в прорубленной в стене шахте, или конструкция из крутых деревянных лесенок, спрятанных в дальней части здания, где ее не видят ни прихожане, ни туристы, куда редко добираются даже священнослужители.

Мне необходимо узнать, где находится этот доступ, или убедиться, что его не существует. Если выходец из тени ищет мое жилье, собор для него — лучшая точка для наблюдения. Несколько дневных часов, проведенных на крыше с мощным биноклем, могут принести ему нежданно богатый урожай.

При соборе нет собственного участка земли, как это было бы практически при любом храме в любой другой части света. Здесь нет кладбища, никакого «сада отдохновения» или «тихой гавани», нет даже площадки, где священники могут поставить свои машины. С севера и с юга к собору примыкают узкие улочки — стены ограждены гранитными столбиками, чтобы автомобили не портили бамперами каменную кладку. Глубокие царапины между столбиками свидетельствуют о провале этой затеи. На западном фасаде находится главный вход, перед которым выступают кукловод и флейтист. Восточный, закругленный, фасад выходит на широкую пьяццу. Возле него неизменно припаркована целая россыпь дорогих машин, ибо на этой пьяцце находятся конторы трех самых известных юристов провинции.

Словом, собор — островок святости посреди совершенно мирского квартала. К нему не подойдешь без того, чтобы пересечь людную улицу; на него не вскарабкаешься с соседнего здания.

Чтобы убедиться в этом окончательно, я обхожу собор по кругу. Может быть, где-то начались какие-то реставрационные работы. Год назад город здорово тряхнуло во время землетрясения, так что у стены вполне могли поставить леса, но там нет ничего, даже стремянки мойщика окон.

Перед главным входом трудится кукловод, его пискливый дневной голос врывается в гул дорожного движения. Флейтист сидит и дремлет в тени своего зонтика, криво подвешенного на знак «Парковка запрещена». Роберто стоит у своего лотка, над его головой висит голубое облачко табачного дыма, словно пчелиный рой над маской пасечника.

Рядом с ними сегодня работают новички. Судя по всему, семейная пара. Мужчине двадцать с хвостиком, он хорош собой — орлиный профиль, темные блистающие глаза. На нем свободная рубаха, какие носили денди восемнадцатого века и рок-звезды шестидесятых, в левом ухе — большая золотая серьга. Он жонглирует. Поочередно подбрасывает мячики, пустые бутылки и яйца — по целых семь штук одновременно. Жонглируя, он что-то быстро лопочет, отчего зрители-итальянцы то и дело взрываются смехом.

Его партнерша — девушка под двадцать, она стоит на коленях или сидит на корточках на тротуаре и разрисовывает каменную плитку цветными мелками. У нее длинные немытые темные волосы, свисающие на лицо. Время от времени она механическим движением откидывает их назад, оставляя среди прядей цветные следы того мелка, которым в данный момент орудует. У нее изящная талия, но очень плоская грудь, босые ноги перепачканы. На шее, на цепочке, висит анкх. Настоящая хиппи шестидесятых, которая так и не выросла.

Я наблюдаю за ними минут пять, одновременно оглядывая две группы зрителей — возле них и возле кукловода. Выходца из тени нигде не видно.

У входа в собор многолюдно. Туристическая группа — все среднего возраста — дожидается автобуса, сидя на ступенях, пристроившись в узкой полоске тени в портале, обмахиваясь чем придется. Группа международная, причем представителей разных национальностей распознать так же легко, как луговые цветы. У всех американцев фотоаппараты висят на шее на ремешках; у мужчин расстегнуты две-три верхних рубашечных пуговицы, женщины подпирают каменную кладку собора. Англичане обильно потеют и обмахиваются рекламными проспектами своего тура; женщины беседуют о погоде, мужчины стоят с угрюмым видом и молчат. Французы сидят на ступенях. Немцы с решительным видом торчат прямо на солнцепеке. Их гид — молодой человек в синей хлопковой курточке — бегает от стайки к стайке и взволнованно повторяет, что автобус сию минуту будет.

Я проталкиваюсь через толпу и открываю тяжелую дверь собора. Она захлопывается у меня за спиной с тяжелым вздохом гидравлической пружины, гул внешнего мира тут же утихает, и меня обволакивают приглушенные звуки святости.

В соборе прохладно и просторно. Звук моих шагов громко отдается от черных и белых мраморных плиток пола, каждый шаг порождает эхо у свода. Возле алтаря практически нет скамей, лишь несколько рядов по одну сторону. Паства невелика. Я поднимаю глаза на чудовищный вызолоченный свод, украшенный картинами: прожекторы выключили, пространство пронизано столпом солнечного света, который отражается от пола и поблескивает на резьбе. Турист-американец, которому наплевать, что вот-вот приедет его автобус, лежит навзничь на мраморном полу — современный перевернутый эквивалент средневекового кающегося грешника — и фотографирует свод.

Я подхожу к алтарю. Над алтарем висит страшноватый гипсовый Христос в натуральную величину, приколоченный к настоящему деревянному кресту. Из ран и по бородатой щеке катятся красные гипсовые капли крови. Гвозди, судя по всему, настоящие, металлические, вколоченные в гипс. По обе стороны от креста поднимаются в небо белые мраморные ангелы. На заднем плане — писанное маслом Распятие под ослепительно-синим небом, на небе — единственная черная туча. Ниже, на заднем плане, целый ряд крестов, а на них — мелкие фигуры, не имеющие никакого значения.

Я долго смотрю на этот рококошный пример бесконечно дурного вкуса, потом оборачиваюсь, чтобы окинуть взглядом храм, как святой пастырь окидывает взглядом свое стадо после того, как стихло молитвенное мычание.

Американец поднялся и теперь отряхивает брюки. Какой-то его приятель отчаянно и беззвучно машет ему руками от входа, но он, похоже, не замечает. Женщина, закутанная в шаль, идет к дверям. Шаги ее нетверды. В боковом нефе стоит молодая пара, раз за разом зажигая электрические свечи над выставочной витриной — для этого нужно просунуть в щель монетку. Такое впечатление, что они забавляются с игровым автоматом. Монеты с громким стуком падают в ящик под витриной.

В стенах собора нет дверных проемов. Я прохожу за алтарь, в ризницу. Это пыльная комнатка, набитая висящими на вешалках церковными облачениями, здесь же — несколько больших старинных сундуков с современными, очень надежными замками, полки с книгами и письменный стол, заваленный бумагами, — на краю стоит и воняет чашка остывшего кофе. Я заглядываю за ряды облачений. Там нет никаких потайных дверей. Последнее, что осталось выяснить, — нет ли доступа на крышу из стены за гробницей святого.