Этюды Черни - Анна Берсенева

– Да не виновата она! – восклицал над нею женский голос. – Не выходила она на дорогу, я же видела! Она на тротуаре стояла!

– А хоть бы и выходила! – Это уже мужской голос. – Что, дорогу перейти нельзя? Урод этот пьяный же в зюзю! Со скоростью двести летел. И ты глянь только, ни царапины ведь у гада!

– Хоть машина в хлам. Хоть что-то ему…

– Эх, хорошая машинка «Ламборджини»! Надежная.

– Держите меня за руку, – сквозь одолевающие волны боли услышала Саша. – Как вас зовут?

– Саша…

Она все-таки всхлипнула, называя свое имя. В голосе мужчины, присевшего рядом с нею на корточки, было что-то такое, что заставляло вспомнить, как пришла она в первый раз в детский сад и услышала: «Такая маленькая, а уже такая красивая! Милая, как же тебя, такую, зовут?»

– Держите меня за руку, Саша, держите, – повторил он. От боли она видела только его силуэт. – Вам легче будет.

Она схватилась за его руку, сжала. Пальцы были теплые, словно не на морозе. И становились все теплее, как будто внутри у него работал нагревательный прибор.

«Может, он экстрасенс?» – подумала Саша.

Ей в самом деле стало легче. Она уже могла связно думать. И когда ее укладывали на носилки, вносили в «Скорую», то она даже озиралась, пытаясь понять, кто из стоящих рядом людей только что держал ее за руку. Но понять этого не успела. Дверцы «Скорой» захлопнулись, и машина понеслась по улице, увозя Сашу с разрывающей ее болью и с ясным, ничем не замутненным сознанием.

Все это вспомнилось сейчас так ярко, что Саша вздрогнула и потерла ладонями виски. Ну их, эти воспоминания! Все это уже пережито и осмыслено. Тот удар вышиб ее из омута, в который она безнадежно погружалась, и, наверное, из этого омута можно было ее вышибить только сильным ударом.

Она подошла к фортепиано, подняла крышку. Притаилось где-то в глубине струн бабушкино роковое колечко. Прикоснешься к клавишам, и оно сразу зазвенит золотыми прекрасными нотами. Все роковое прекрасно, вот что.

«Как только я начинаю формулировать свои мысли, выходит одна только пошлость! – сердито подумала Саша. – Лучше уж без слов. Звуками».

Она села к инструменту, положила руки на клавиатуру. Пальцы сами пробежали по клавишам, и таким неожиданным образом, что Саша улыбнулась. Надо же, до сих пор помнятся этюды Черни! И недовольство, с которым она играла их в детстве, сразу же вспомнилось, и легко она представила, что чувствовал, играя эти нудные этюды, мальчишка, который без раздумий выбирается в окно второго этажа и сбивает замок с двери…

– Она здесь на пианино играет! – услышала Саша. – Нас за людей не считает, а сама преспокойно играет на пианино!

Она вздрогнула от неожиданности, крутнулась на круглой табуретке – и увидела родителей, стоящих на пороге комнаты. Играя Черни, она не услышала, как открылась входная дверь.

– Ой! – воскликнула Саша. – А как вы…

– Мы прилетели самолетом, если ты это хочешь спросить, – сказал папа. – И если у тебя вместе с совестью не отшибло мозги и ты еще способна понимать, какими способами люди перемещаются в пространстве.

Они были в своем репертуаре, ее любимые физики. Саша перевела взгляд с одного возмущенного лица на другое и рассмеялась.

– Пап, а ты не обиделся, когда мне дедушкину фамилию дали? – спросила Саша. – Я давно хотела тебя спросить, да все забывала.

– Не обиделся. Я понимал, почему твой дед этого хотел.

– А почему он этого хотел? – с интересом спросила она.

– Сама, что ли, не понимаешь? – Папа пожал плечами. – У моих родителей, кроме меня, еще три сына. Ватагины – фамилия старая, крестьянская, никогда не прерывалась и теперь не прервалась. Ну и для Александра Станиславовича было важно, чтобы его фамилия с белого света не исчезла. Хотя бы назло тем, кто Иваровских так старательно выкорчевывал.

О том, как уничтожалась дедова семья, Саше было известно. Его родители стали советскими гражданами перед войной, когда Сталин и Гитлер поделили между собой Польшу. Иваровских тогда немедленно выселили в Поволожье как опасный элемент, хотя непонятно было, какую опасность представлял для Советского Союза новый гражданин, по профессии сапожник, его тихая жена и маленький сын.

Вскоре, впрочем, власти решили, что обошлись с этим семейством слишком мягко. Сапожник Иваровский был арестован и отправлен в лагеря, где и сгинул. Жена его умерла, все говорили, от горя. А подросший сын, будущий Сашин дед, каким-то чудом избежал державного внимания – был оставлен на свободе и вырос с помощью добрых людей, в числе которых была его учительница музыки, незабвенная Наталья Денисовна Фарятьева.

Так что вопрос Саша задала, конечно, глупый. Могла бы и сама догадаться.

– Пап, – снова спросила она, – а помнишь, когда я замуж выходила – ну, за Франца, помнишь?

– Помню, – усмехнулся папа. – Хотя помнить все твои дурацкие выходки, это очень крепкая память нужна. Так что теперь Франц?

– Да не Франц, – отмахнулась Саша. – Не знаю я, что теперь Франц. А вот когда я за него выходила, ты сказал: непонятно, что он с тобой будет делать. Помнишь?

– Таких подробностей, конечно, уже не помню. Ну, предположим, сказал. И что тебя теперь интересует?

– Ты тогда сразу увидел, что Франц слишком слабый и для меня поэтому не годится. Это я теперь понимаю, – сказала Саша. – Значит, мне нужен сильный?

– С чего ты взяла, что я посчитал Франца слишком для тебя слабым? – пожал плечами папа. – Я об этом вообще не думал. Увидел, что ты его не любишь, вот и все. Про это и сказал: что он будет делать с женой, которая его не любит?

– А я думала… Нет, тогда я про это не думала, – вздохнула Саша. – Мне казалось, что я его люблю, ну и вышла за него. А потом оказалось, что не люблю. И еще раз мне потом казалось, что люблю, и потом еще сто раз… У меня, пап, знаешь, всякие мужчины были. И сильные, и слабые, и талантливые, и бездарные, и богатые, и небогатые. И каждый раз мне казалось, что я люблю. Отчего, ты думаешь, я с ними сходилась? Влюблялась. А потом каждый раз оказывалось, что это не любовь была, а иллюзия, пшик и игра гормонов. И вот как прикажешь это различать?

Саша и сама не знала, почему вдруг стала расспрашивать об этом папу. За сорок лет своей жизни она не могла припомнить ни единого разговора с ним на подобную тему.

Саша с детства знала, что папе «все такое» неинтересно. Откуда она это знала, непонятно, но знала точно. Одного только взгляда на папу, на его широкое, с твердыми и простыми чертами лицо, было достаточно, чтобы это понять. А когда он думал о всяких электронах, бозонах, коллайдерах и прочих подобных вещах, то лицо у него становилось вдобавок отрешенным, и тем более ясно было, что к нему не следует приставать с глупыми вопросами.

Но ведь может же родная дочь хоть раз в жизни задать отцу, любимому и любящему, какой угодно вопрос! Тем более когда жизнь этой непутевой дочери пошла наперекосяк, и непонятно, что это – вина ее, беда или то и другое вместе.