София Палеолог. Первый кинороман о первой русской царице - Наталья Павлищева

И снова Олеус не сомневался:

— И на него управа есть. С Далматовым справимся, а остальным и знать ни к чему, куда князь двигаться повелел.

Впилась глазами в худое, желтоватое лицо:

— Кто справится, ты, что ль?

Он вильнул взглядом:

— Есть люди.

— Кто? Я знать должна, от них моя жизнь и жизни моих детей зависеть будут.

Олеус понял, что надо отвечать честно, назвал троих.

— И всего-то?

Он добавил еще двоих.

— Я к тому же, и ты, государыня, свое прикажешь, тебя не ослушаются. Скажешь, что Василий и еще трое, кого назову, супротив государевой воли пошли, потому их убрали.

Тяжело было на душе, ох как тяжело, словно гнусность какую совершить собралась. Так ведь и было, поперек мужниной и государевой воли идти решалась. Но кто знает, как правильно поступить?

Зачем-то спросила:

— Кто эти трое? Сейчас говори, не виляй, ты мне страшное предлагаешь, а доверия не будет, ежели юлить станешь.

Он назвал и этих. Как ждала, это оказались боярин Василий Борисович, Морозов и Андрей Плещеев.

София вздохнула:

— Может, ты и прав… Только куда двигаться и как?.. — Жестом остановила готовый излиться поток слов (пламя свечи качнулось, по стенам заметались огромные тени, мелькнула мысль, только бы кто из детей не проснулся, не испугался этих зловещих теней): — Не мельтеши, подумать должна. И Новгород, и свеи опасны, каждый по-своему. Иди пока, я к завтрему решу. Только сам ничего не делай, не то беду накличешь раньше времени. День-другой ничего не решат. Не то вдруг от государя гонец прибудет?

— Не прибудет!

Княгиня прищурила глаза:

— Откуда тебе известно?

Снова забегал взором Олеус, София прикрикнула:

— Не юли! Жизнью моей играешь, я все знать должна.

— У меня свои доброхоты есть. Сказывают, кроме ордынцев Литва пошла и братья государевы против него.

Она понимала, что не все сказал, что лжет, но понимала и другое: в его словах правда есть, опасная для нее и детей правда. Грек почувствовал ее слабину, поднажал:

— А если и получится что у государя супротив хана Ахмата, так в следующее лето другой придет, посильней да решительней. Неужто простит Орда грамоту разорванную? И Литва своего не упустит. Оно бы хорошо земли, что у Студеного моря да вокруг Белого озера, под себя взять, здесь мягкой рухляди столько, что никаким ковшом не вычерпаешь, но только тогда здесь и жить надо, а это не Рим.

— Да уж, здесь не Рим.

— То-то и оно! — обрадовался поддержке Олеус. И выложил последний довод: — Тебе в Москву нельзя. Если и одолеет ордынцев великий князь и на следующий год тоже одолеет, то при нем Иван Молодой есть, который супротив тебя и княжичей. Как только во власть войдет, так вам конец. И епископ ростовский Вассиан супротив тебя уж слово веское сказал.

— Какое слово?

— Что бежала, мол, из Москвы, когда никто не гнал, и казну с собой увезла. Теперь если и вернешься, скажут, что догнали и заставили воротиться. Все одно виновата будешь.

— Откуда знаешь? — ахнула София.

— Сказал же, что у меня свои доброхоты есть.

Вот на сей раз он не лгал и глаз не прятал. Значит, правда, значит, ее уже обвинили в бегстве и краже казны. А слово Вассиана крепкое, ему поверят больше, чем ей — Римлянке.

Желваки на лице заходили, так зубы стиснула, сдерживая готовые брызнуть из глаз слезы. Отчаянье брало, справиться не удавалось. Олеус это заметил, во взгляде довольство мелькнуло. Но Софии было все равно, кивнула:

— Иди до утра. Подумаю, куда стопы направить. Только сам ничего не делай и не болтай, не то беду накличешь. — Пока он шустро сворачивал чертеж, снова горестно вздохнула: — Знать, судьба моя такая — без своего угла жить, вечно чужой быть. Детей бы сберечь…

— С таким богатством можно не один дом купить, а целый город, — заискивающе пробормотал Олеус и скользнул в дверь, повинуясь жесту своей хозяйки.

Дверь отворилась и затворилась без скрипа, доброхот исчез, словно его и не было в опочивальне. София беспокойно оглянулась на детей — не проснулись ли, не забеспокоились? Но те сладко спали, утомленные своими детскими играми. Привычно раскинул ручонки в разные стороны Вася, прижалась к сестре Феодосия, словно Елена была ее защитой, мирно посапывал в своем гнездышке из одеял младший Георгий.

Она присела на лавку, надолго задумалась, глядя на розовые ото сна щечки, пухлые губки и темные, вздрагивающие от каких-то своих детских видений реснички. За последние месяцы не раз вот так смотрела, пытаясь понять, чем прогневила Господа, что такую беспокойную долю уготовил. Так ведь не одной ей — и ее детям тоже.

А у кого она спокойная? Все в мире в движении, все в борьбе. Кто-то побеждает, кто-то проигрывает, один на коне, а другой у его стремени.

Эта мысль потянула за собой следующую.

Старший княжич Иван давно назван великим князем вровень с отцом, хотя ему и подчиняется. Он следующий правитель Московии, какой бы та ни была. Думать о победе ордынцев не хотелось, тогда и вовсе беда, потому как жизнь у Студеного моря не жизнь вовсе. Она у теплого моря родилась, снег только здесь увидела, обрекать себя и детей на вечные снега не хотелось.

Олеус прав, если и одержит на сей раз победу государь, то будет следующий год, следующий набег. Орда не остановится, и Литва тоже. Пока что? Пока не загонит их к тому самому Студеному морю либо в рабов не превратит. Так, может, лучше сразу туда бежать?

Нет, все нутро протестовало, не желая холода и снега.

Но не о том задумалась государыня.

Олеус предложил на выбор несколько путей. Хитер, знал, чем брать. С великокняжеской казной ей и впрямь везде рады будут, и дом большой купить у теплого моря можно, а то и целый остров, и жить с детьми спокойно. Но только что будет с самими княжичами, если удастся до этого благого места добраться? Она сама прожила без родины, чужой, что в Риме, что здесь. Ее дети рождены в Москве, в ином месте тоже будут чужими, как бы латынь или греческий ни знали. Они всегда и везде останутся русскими и душой будут рваться на родину, как рвется она сама в Морею, на Корфу, к лазурным волнам теплого моря.

Так спасение ли это — бегство в чужие края? Спасая от возможной гибели, она обречет детей на вечное скитание, даже если у них будут средства, в чем София сомневалась.

Вдруг подумалось, что, увезя казну, останется ли она жива сама? К чему Олеусу беглая княгиня с детьми? Если может убрать Далматова, так и ее сможет.

Вообще, к чему греку Олеусу побег? Он за это время столько мехов набрал, что до конца жизни хватит. София наслышана, как Олеус всех вокруг обирал, намекая, что подарки государыне и ее боярыням делать надо.