Грех - Тадеуш Ружевич

Когда вечером в пустом доме раздался звук гонга, П. понял, что «гость» приехал. Пока он был один, обходились без гонга. Он даже просил не пользоваться этим инструментом, звуки которого предвещали какие-то космические события, а на деле все заканчивалось бульоном и котлетой. Тем временем гонг гудел и наполнял страхом темную келью. Будто бы горничная била его деревянной палкой по темени… В первую минуту ему захотелось закрыться на ключ, потом залезть в кровать и притвориться больным. В конце концов он взглянул на себя в зеркало, пригладил волосы и пошел в столовую. За столом, на котором стояли два прибора, сидела женщина. Красная кофточка ярко светилась, электрический свет блестел на черных, гладко причесанных волосах. П. поклонился, невнятно назвал свою фамилию и стал наливать суп в тарелку.

То, что он оставил на столе в «своей келье», было столь жалким и постыдным… он был переполнен этими фразами; подчеркнутыми, порезанными. Они дрожали в нем, как паутина, когда в нее попадает жирная муха. Он пришел сюда весь дрожа, в лихорадке. А здесь — чужое лицо. Он на минуту отложил ложку и стал разглядывать незнакомые черты. Женщина ела мясо и только иногда невольно поднимала глаза на сидящего в молчании случайного партнера. П. внимательно рассматривал ее лицо, руки и плечи. Ему вдруг расхотелось есть… Это должно было быть началом большого романа на несколько сот страниц, в котором бы описывался период с лета 1939-го до октября 1957-го. Не один год он готовился к этой работе. Теперь начал… и застрял на первой странице. Уже неделю не может решиться продолжить… «Он наклонился над этими колосьями с нежностью с умилением горожанина который уже давно не был в поле рассматривал маленькую корзиночку сотканную из молочного тумана склонился над колосьями с нежностью и умилением городского жителя, который отдыхает на курорте, рассматривал корзиночку, сотканную как будто из тумана. Корзиночка эта (была) ловко приделана к трем колоскам; она имела форму перевернутой груши. Обиталище паука — подумал он — здесь живет паук. Он заметил белую нить, протянутую над границей; по другую сторону границы, на колоске, сидел черный паук, на тельце у него был причудливый золотой знак. Он заметил белую нить, которая (тянулась) светилась над межой; по другую сторону межи на колоске сидел черный паук, на его брюшке золотился какой-то причудливый знак.

(Он приехал в деревню с четко определенной задачей, которую сам себе придумал, гуляя по улицам города. Трудно сказать, что именно ему было нужно.)

(Генрик поднял голову). Ветер прочесал желтеющую рожь (зашепелявил) зашелестел в зеленом (еще) овсе и поплыл на волне света к далеким лугам. Светились золотые люпины и противный сладковатый запах подплывал наполнял воздух (полз в воздухе).

Светились золотые люпины и густой душный запах полз в воздухе. Пылали в густом тошнотворном воздухе желтые люпины. Вдоль горизонта пролегла черная прямая полоса леса (на линии горизонта).

(Генрик теперь шел по канаве.) Генрик лег в рожь. Над ним стоял воздух (огромный синий ствол). Над ним дрожал воздух под неподвижным высоким голубым небом. Оно складывалось как бы из нескольких слоев (разных) запахов. Одни были толстые и густые, почти осязаемые (можно потрогать) другие зыбкие и существующие как бы в памяти (и существующие в воспоминаниях).

(Теперь он шел вдоль канавы.) (Большеглазая корова провожала его влажным внимательным взглядом.) Земля парила. Земля была как огромное… земля была как разгоряченное, сильно пахнущее животное. Маки во ржи были красные, васильки и ромашки складывались в наивный букет (в идиллической манере).

Теперь это все убегало от него. Земля куда-то проваливалась. Он засыпал. То был запах земли, злаков и трав, иногда дуновение ветерка приносило далекий теплый запах смолы (сухой и нагретый) и снова запах лугов…»

Этот исчерканный и в конце концов перечеркнутый листок лежал там, в пустой комнате, ждал П. вдруг начал есть очень быстро. Женщина посмотрела на него, и словно бы тень улыбки промелькнула по ее лицу. П. взял с собой чай, неразборчиво пробормотал «спасибо» и вышел из столовой. Он не стал зажигать в комнате свет. Держал ладонь на листе бумаги, как будто хотел согреть его собственным теплом. Он вдруг понял, что никогда не напишет этот роман.

На столе стояли кружки с пивом. За окном виднелся холм и вырубленная в нем Страховская каменоломня. У нас было приподнятое настроение. Мы сидели в теплом и тихом ресторане, а на улице дул резкий ноябрьский ветер. Из окна открывался вид на каменоломню. Обнаженные стены светлой песчаной скалы местами были укреплены цементными пломбами. Над каменоломней торчали какие-то башенки и антенны. «Кажется, это фабрика», — сказал С., который «таскал» меня по Праге.

В те годы, когда шел процесс Йозефа К., рядом с каменоломней была свалка. Предместье называлось Марьянка и пользовалось дурной славой. Часто здесь случались грабежи и убийства. Эти красивые зеленые холмы — просто горы мусора, которые со временем покрылись землей, правой и деревьями.

— Надо будет поискать в газетах тех лет, не нашли ли среди мусора или на каменоломне какого-нибудь чиновника, заколотого ножом.

— Думаешь, если бы здесь нашли зарезанного человека, это имело бы какое-то значение? По-твоему, это свидетельствовало бы о реальности процесса?

— В любом случае одно из самых метафизических произведений Кафки опирается на элементы реального мира.

— Пойдем. Поищем еще следы Йозефа К.

Мы расплатились за пиво. От улицы в сторону каменоломни вела посыпанная гравием дорожка. У каменоломни стояла маленькая деревянная будка. В каменной стене были железные ворота. На большой таблице предостережение: «Вход запрещен. Опасно для жизни!» Из деревянной будки вышел сторож, присмотрелся к нам. Мы пошли вдоль стены. Выглянуло солнце. В одном месте скальный массив образовывал колодец. На земле лежало несколько отколотых камней. Один большой, прямоугольный, похожий на маленький алтарь. Может, на этот камень положил голову Йозеф К., а палачи стояли над ним, передавая друг другу нож?

В одном месте была большая реклама авторемонтной мастерской, а дальше общественная уборная.

А тот дом на отдаленных холмах — бывшая казарма. Когда в каменоломне убивали Йозефа К., он мог увидеть только этот серый длинный дом, других тогда не было в округе. Вероятно, кто-то открыл окно, может, какой-то солдат услышал крик. Но дом стоял слишком далеко, и у солдата не было уверенности, что кто-то крикнул. Крик не повторился.

На рассвете во дворе казармы раздавались отчетливые и пронзительные сигналы побудки. Люди, которых звуки трубы вырывали из сна, не могли понять, почему невинный человек, Йозеф К., был казнен по неоглашенному приговору. Это были простые солдаты. Они присягали на верность и послушание — и выполняли свой долг. Все в одинаковых мундирах, стояли в строю. Именно это их спасло и всегда спасает от суда.

Федор Михайлович сидел у большого окна, выходящего на бульвар, за окном живо струился поток прохожих и экипажей, иногда проезжала тяжелая подвода, груженная бочонками с пивом, громадные битюги в упряжках с резными деревянными дугами, украшенными гербом пивоварни, стучали подковами по брусчатке. Федор Михайлович сплетал и расплетал пальцы, сжимал руки — влажные и теплые ладони раздражали его, казались чужими. Он сидел в пиджаке, не замечая, что не опустил воротника. Аня еще накануне начала пришивать подкладку к пальто, делала это быстро и ловко, но закончить не успела; она была весела и простила ему вчерашний проигрыш, даже погрозила пальцем, как мать непослушному мальчугану. В кармане у него лежало несколько мелких монет, должно хватить на чашечку кофе и скромные чаевые кельнеру… У швейцарцев, французов, немцев, словом, у всех западных людей ожидание чаевых в крови. У русских более «широкая» натура — им подавай взятку, чем больше, тем лучше, и берут они ее без тени смущения. А вот западная душа будто срослась с этим «donner un pourboire»[55]. Кажется, все они, от кельнера и носильщика до епископа и президента, рассчитывают на «pourboire". Федор Михайлович, потирая руки, ждал кельнера. В заведении, видимо из экономии, не зажигали свет и, хотя день выдался довольно холодный, не удосужились протопить, посетителей было немного, в дальнем углу под зеленой пальмой сидел какой-то господин, спрятавшись за развернутой газетой. Перед ним стояли чашка и кувшинчик.