Горький привкус победы - Фридрих Незнанский

— Ну так что же геолог?

— Хам. Но не суть. Вы найдите его, он действительно Шарову помогал. В последний раз интересовался уголовниками с какими-то анекдотическими кличками. «Чуть что — так Косой!» Вот. Один Косой. А второй… Лысый. Нет. Толстый! Кино, да и только. Таких «погонял» на каждой зоне…

— А вы?

— А что я? У меня других дел нет, что ли? Да и не пришел он больше.

В кабинет ворвалась юная особа в серой кепочке.

— Здравствуйте, Мишенька! Ой! — Она уставилась на Турецкого. — У вас уже клиент. Извините…

— Здравствуйте, Настя, — улыбнулся Турецкий. Девушка открыла рот от изумления.

— Перед тобой известный Шерлок Холмс собственной персоной, — прокомментировал Михаил, хотя и сам был удивлен.

— Элементарно, Ватсон. — Турецкий взглядом показал на стол, к которому направлялась девушка. На нем лежал бэйджик с крупно написанным именем.

Настя, перехватившая взгляд, фыркнула и, демонстративно вздернув носик, прошествовала к своему рабочему месту.

Затем, мурлыкая себе под нос новую песенку «Сплина», девушка достала из-под стола флягу с отстоявшейся водой и принялась поливать цветы под самым потолком, вспрыгивая возле каждого на специальную табуреточку. Всякий раз, когда она поднимала вверх руки с тяжелой флягой, ее короткая юбочка задиралась, являя городу и миру загорелые бедра и ослепительно белые трусики.

«Не лето ведь уже», — мелькнуло в голове у Турецкого. Глядя, как подтянулся Черешев, поймал себя на том, что тоже непроизвольно выпрямил спину и втянул живот, усмехнулся. Встал и протянул Михаилу руку:

— Спасибо вам, Миша. Счастливо. Когда меня выгонит генеральный, приду к вам торговать ингаляторами и артроскопами.

— У вас получится, — серьезно отозвался Черешев. — Спасибо и вам. Хорошо, что вы зашли.

…«Да и не пришел он больше…» — вспоминал слова Черешева Александр Борисович, выруливая со Второй Пугачевской на Большую Черкизовскую. — Как раз в то время, похоже, академика застрелили. Может, и Вадима этого Ивановича, тоже. Подумаешь, пара-тройка трупов! Зато скольких людей спас, продав в больницы нужные железяки. Доходно опять же. Хорошо, должно быть, так утешаться. Удобно…»

Турецкий мысленно сплюнул и, дождавшись зеленого сигнала над Преображенской площадью, зло втопил в пол педаль газа.

— Мы вчера говорили с вами о религии. Вы отвергаете конфессиональность. Но, судя по всему, у вас есть какие-то сложившиеся отношения с мирозданием?

— Я ощущаю свое единство с природой. Мы понимаем друг друга. В отличие от наших взаимоотношений с Богом… Знаете, мама моя покойная была врачом. Простым врачом. Ей неоднократно доводилось вытаскивать людей с того света. А мои отец и дед — достойнейшие люди — были отправлены на тот свет какими-то ублюдками. Но за всю мою жизнь я ни разу не видел, чтобы хоть как-то проявилось высшее одобрение или высшее осуждение.

Наверняка и твердь земную, и звезды, и всех тварей сущих создал кто-то. Не могло что-то возникнуть из ничего само по себе, энтропия, как показывает критерий истины опыт, в природе не убывает. Как не появляются, к примеру, из ниоткуда глиняные горшки. Горшечник за жизнь свою лепит тысячи и тысячи таких — иногда ему удаются шедевры, иногда выходит халтура. Но ему абсолютно безразлична дальнейшая судьбы своих творений. И как бы горшок ни страдал, обгорая в печи или разлетаясь на мелкие черепки, выпав из рук растяпы, как бы ни завидовал тому счастливчику, который попал в музей или просто на полку в серванте, никогда его мольбу не услышит горшечник и не изменит его судьбы. Некогда ему, очередные изделия клепает…

А сказки про доброго папу, который простит всех, — это сказки и есть. Никто не станет нас прощать, равно как и осуждать, кроме нас самих. Нравственность и мораль, муки совести, добро и зло — это все человеческие понятия. Не божественные. И я не верю тем, кто говорит о «царствии небесном» и «прощении божьем». Проповеди во всех церквях мира — для умственно отсталых. Для тех, кто Библию не читал. «Царство мое не от мира сего» — как вам? Эти слова того, кого полпланеты почитает за Господа, ничему не научили его приверженцев. И только апостолы еще что-то понимали: «Дружба с миром есть вражда с Богом», или «…кто любит мир, в том нет любви Отчей»… В этом правда.

Чтобы приблизиться к Творцу, надо перестать быть горшком. Перестать быть человеком в общепринятом представлении. В том числе церковном. А я люблю этот мир. В нем нет совершенства для отдельно взятого горшка, но он сам по себе совершенен. В нем есть ночные грозы и утренняя свежесть. Есть теплое яркое солнце, есть уютный дом, есть друзья. И, несмотря на то что никуда не делись и враги, надо жить. Любить друзей, ненавидеть врагов. Осуждать самого себя, но и прощать самого себя. Быть самим собой надо. Раз уж создали тебя человеком, надо человеком и быть. Не горшком!..

Турецкий с интересом слушал пафосную речь Павла. Что-то происходило с молодым человеком. Какая-то душевная перестройка. Казалось, что его давно что-то мучило, что жил он не совсем так, как хотел, что нарывало что-то в его душе, но нарыв никак не мог прорваться…

Все-таки смешно устроен этот мир, кто бы его ни создал.

Мы сегодня управляем ракетами и армиями, суперскоростными автомобилями и сложнейшими химическими реакциями, но не в состоянии управиться с выворачивающейся наизнанку собственной душой. Мы так же, как и тысячи лет назад, принимаем страсть за любовь, деньги за покой, власть за величие, позу за поступок. Мы никак не привыкнем к неизбежности смерти, к проходящей молодости, к угасанию сил, к потере себя как раз в тот самый момент, когда кажется, что наконец ты себя почти нашел. Мы пытаемся разгадать и понять себя, как кошка исследует незнакомую комнату. Мы обнюхиваем и ощупываем все углы, мы натыкаемся на непонятные предметы. Нам больно и страшно. Перед этими болью и страхом, перед этой завораживающей неизвестностью проносящейся, стремительно разматывающейся спирали однократной жизни равно беззащитны президент и бомж, красавица и уродка, папа римский и воинствующий безбожник.

Жизнь страшна, но прекрасна. Или прекрасна, именно потому что страшна? Мы не знаем, что будет через секунду, хотя нам прекрасно известно, что до самой нашей смерти, в сущности, ничего не изменится. Выхода нет, раз мы уже вошли. Но это не означает, что мы прекратим его искать. Мы не способны прекратить искать выход чисто физиологически. Жизнь как поиски несуществующего выхода. Метафизика отчаяния. Миг высочайшего счастья и годы жестоких разочарований. Невозможность настоящей любви и невыносимость существования без нее. Вкус жизни, похожий на соленую кровь, в которую добавили капельку вишневого варенья…

Турецкий мотнул головой, надо же, расфилософствовался! Похоже, это заразно.

Интересно, кстати, что на младшего Шарова так повлияло? Тот факт, что им заинтересовалось следствие? Обостренное чувство опасности? Или, скажем, новая любовь, которую он опасается потерять? Как ее, Марина? Надо бы отправить Романову побеседовать с девушкой…