Жизнь советской девушки. Биороман - Татьяна Москвина

Худшие опасения подтвердились, он не умел и не собирался сдерживать себя, и добро бы речь шла о прожжённых девицах-актёрках, но, как я узнала, под настроение возникали и шалости похуже, как это случилось с шестнадцатилетней дальней родственницей, зашедшей к нему в гости. Очень уж человек уважал свои капризы и чтил желания. И хладнокровно записал! Не из сладострастия разврата вовсе – по дневнику было ясно, что женщины роились в его жизни, душу его совершенно не занимая. Как пьянице всё равно, чем сносить голову, так блуднику не важна личность женщины. Он волновался лишь из-за трудного хода самовыражения и самореализации. Главным был вопрос "режиссёр ли я?" – ну а девушки, а девушки потом.

Разлюбить я его не могла – чувство было резво и активно, как здоровое годовалое дитя. Я и позже не могла сознательно убить то или иное чувство – они умирали сами в долгих и ужасных мучениях. Отчего? От голода.

Я решила бежать. План был вовсе не плох: я могла поступить на сценарный и поменять судьбу, шансы имелись. Но на меня тогда навалились все родственники и друзья – четвёртый курс! – просили, уговаривали, объясняли, воздействовали, и я осталась, с тоской предугадывая судьбу.

Осенью у меня был случай убедиться в откровенном предпочтении Рыжиком пресловутой Мормышки. Пожалуй, я никогда потом так не рыдала, бежала ночью по городу – и рыдала, чудовищно воя, в голос, сумела дойти до друзей и там выла без стеснения, захлёбываясь слезами буквально, не символически. Это продолжалось несколько часов. После такого люди оказываются в больницах, сходят с ума, кончают с собой. Я распорядилась иначе.

Жизнь досталась мне нелегко с самого начала – и я не собиралась с ней расставаться. (Наверное, мне будет трудно умирать, если Господь не смилуется и не приберёт меня как-то по-быстрому…)

А тогда, после катастрофы, я стала бегать по вечерам, бегать подолгу, сначала до станции "Проспект Славы" – и там встречала выбегавшую навстречу мне с Витебского проспекта верную Лену Ким, – потом вокруг дома. После пятнадцати – двадцати кругов наступала феерическая лёгкость и нежелание прекращать бег. Иногда приходилось останавливать себя силой.

Я бегала и мало ела и всё писала письма Евгению Идельевичу, которые не отправляла, а копила у себя. Их было много; художественные; некоторые стихами, некоторые в виде небольших пьес; страсть превращалась в слова, и нестерпимая душевная боль становилась выносимой.

Природа моих чувств сильна в той степени, когда море и солнце внутри начинают воздействовать на море и солнце снаружи. Я, наверное, после серии тренировок могла бы вызывать дождь и ветер; разгонять тучи – вообще пустячное дело; практиковала в 80-х. Иногда я сожалею о том, что не знала лёгких милых влюблённостей, не заводила изящно-скорых "буржуазных" романов, а ведь были мужчины, поглядывавшие на меня с явным интересом, но пугавшиеся размеров возможного бедствия… Как-то, уже в девяностых, я сидела в редакции журнала "Сеанс" на Ленфильме и что-то кропала, а рядом сидела Люба Аркус, главный редактор "Сеанса", прозвище Маманя, и тоже над чем-то пыхтела в своём компьютере.

– Слушай, Москвина, – решила Маманя. – Давай сейчас ещё поработаем, а потом пойдём в кафе, немного выпьем…

– Эх, Маманя, – отвечала я, – немного выпить, слегка влюбиться – это, Маманя, не наш фасон!

Но когда огромна боль, велико и наслаждение – так что не о чем сожалеть.

"Ударная возгонка" из неистового бега, отсутствия еды и писания писем в никуда превратила меня в экстатическое худое существо весом в пятьдесят восемь килограммов. Я подстриглась. Купила бордовое платье и яростно затягивала его на поясе. На лице горели ставшие факелами глаза. В общем, женщина готовилась к битве с судьбой – битве, которую она выиграла.

В девяностых годах, сдав по велению эндокринолога анализ на гормоны, я поняла, наконец, где беда. Специфических женских гормонов у меня обнаружилось больше нормы – примерно в сто раз. Я архаическое существо. Нас таких, правда, с четверть мира будет – сделанных в расчёте на дюжину детей и пару войн. Очевидно, мы можем, оказавшись на необитаемом острове, размножиться усилием воли. Но родиться женщиной в СССР в конце пятидесятых – это была неординарная задача и сильно на любителя. Быть женщиной в патологически идеологизированной стране, которая торжественно отреклась от традиции, опыта предков, здравого смысла («предрассудки»!) – это вам не в Индии коровушек пасти.

"Что должна знать каждая женщина". Брошюры с таким названием, обычно грязно-зелёного или грязно-жёлтого цвета, лежали в женских консультациях, в библиотеках, попадались они и в квартирах, неизвестно как туда попадая. Написанные с некоторой неприязнью к предмету разговора, брошюры обычно сосредоточивались преимущественно на вопросах гигиены. Были тут и графические изображения органов в разрезе, внушавшие законный ужас девочкам, хватавшим брошюры в жадном любопытстве.

Именно брошюры, никогда книги – на книги "женский вопрос" при советской власти не тянул. Хватало и 70–80 страниц на всю эту неаппетитную и нечистую животную женскую жизнь. Наверняка подобного же размера и тона брошюры писались о свиньях и курах – как разводить, как ухаживать.

А кроме этих брошюр, ничего не было – кроме низового фольклора и "рассказов из жизни".

"Это" никто не опровергал, "это" существовало, но должно было быть на своём – скромном – месте. Ни в коем случае "это" не могло быть главным и первостепенным. Отдельно и специально внушался страх перед абортом и внебрачными связями. А так – следовало трудиться и мыться, мыться и трудиться. Партии в вопросе обуздания половых вопросов удалось гораздо больше, чем царю и церкви – тем приходилось хотя бы признавать общественное зло в виде проституции, партия это зло напрочь отрицала.

Нету, и всё. И их действительно почти что и не было – вместо откровенных проституток существовал боевой корпус доступных женщин (ну да, в просторечии "бл. ей"). О таких пел Высоцкий, своеобразно поэтизируя Нинку с подбитым глазом: "Все говорят, что не красавица, а мне такие больше нравятся, и что такого, что наводчица, – а мне ещё сильнее хочется". Нинки напрямую денег не брали – клянчили разве выпивку и подарки. Народ устраивался, как всегда, мимо власти, благо привычка к тому наросла хитиновой бронёй. Почему-то считалось, что доступнее всех актрисы, медсёстры и крановщицы.

Права женщин соблюдались именно что "неукоснительно". О незаконнорожденных и речи не было – все, рождённые в СССР, были законными гражданами СССР, и страдания юного Корнея Чуковского (он был незаконнорожденный) являлись какой-то глубокой и непонятной стариной в глазах тех поколений, которые он спас, дав им уже в детстве прекрасные книги. Были матери-одиночки – получавшие небольшое, но ощутимое пособие (к примеру, в 1984 году оно составило двадцать рублей) и некоторые льготы. Но детей никто не делил на тех, кто рождён в законном браке, и на питомцев матерей-одиночек.

К началу восьмидесятых годов дефицита яслей и детсадов не существовало; плата за них была минимальной (рубля два в месяц, не больше), велик был и отпуск по уходу за ребёнком с сохранением стажа – кажется, года три. Рожать было нисколько не страшно, ребёнок как-то с самого начала попадал на конвейер и двигался в плотном графике советского инкубатора. В конце социальной лестницы его ожидала весомая советская пенсия, достигавшая у работящих граждан 120–150 рублей. На эти деньги можно было жить не просто, а припеваючи, помогая детям строить кооперативы и выплачивать кредиты на телевизор и холодильник.