Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук
Шрифт:
Интервал:
Бог так создал мир, чтобы тот подсказывал, как нам быть.
Существуют две версии того, как закончилась история Пасхалиса. Одна из них изложена, скорее всего случайно, по причине его неправедной смерти, в монастырских записях: «Uber den selbstmorderischen Tod des Bruders im Kloster der regulierten Chorherren Augustiner in Rosenthal»[32]и звучит так:
«Во время заутрени прелат заметил отсутствие брата Пасхалиса, не имевшего обыкновения опаздывать на молитвы. После первых двух псалмов, влекомый недобрым предчувствием, он отправился в келью, дабы его разбудить, поскольку предполагал, что брат еще спит. Отворив дверь, он увидел тело брата Пасхалиса, висящим на перекладине, предназначенной для одежды. Невзирая на то, что тело немедленно сняли и предпринимались попытки спасти жизнь брата, Пасхалис не пришел в себя и вскорости навечно покинул сей мир».
Вторая версия — весьма неясна, расплывчата и лишена развязки. Пасхалис якобы странствовал по Европе, а может быть, и по свету, повторяя всем и каждому слова своей святой, приправленные грустью Ножовщиков. По-видимому, он передвигался в пространстве так же, как если бы передвигался во времени, — то есть каждое новое место открывало в нем иные возможности. Эта версия известна тем, кого труд и само существование Пасхалиса взволновали, кто услышал о нем от людей посторонних, случайных, ненаблюдательных, вперемешку со сплетнями, чьими-то суждениями, наговорами, чужими воспоминаниями, — короче, узнали невесть откуда. Или же, напротив, узнали, как профессор фон Гётцен, — открыли Пасхалиса для себя, когда, разыскивая следы Кюммернис, обнаружили в университетской библиотеке «Житие» и зачитывались им, отлучаясь только выкурить сигарету, хлебая кофе из термоса, обкусывая заусеницы на ногтях. Во второй версии нет ни слова о том, кто пересказывал «Житие», да и разве могло быть иначе? Рассказчик остается живым всегда, он в некотором роде бессмертен. Неподвластен времени.
Мне казалось, что оно какое-то бессмертное. Алоэ извечно стояло на подоконниках, оно легко размножается: достаточно осторожно отщипнуть один из десятков его отпрысков. В конечном счете я всегда забывала, какое из растений — мама, какое — детка. Я раздавала алоэ своим городским знакомым и Марте, Агнешке, пани Кристе — вручала его в глиняных горшочках, в стаканчиках из-под йогурта и сметаны, и благодаря мне оно передвигалось, путешествовало. Я не знала, как определить его возраст: считать ли годы у рассаженных отростков или же время существования самой зеленой мясистой субстанции. Отпрыски обитали в своем времени и пространстве, в котором они разрастались, кровожадно вонзаясь в него своими острыми оконечностями; у них были горшки, на которые, на худой конец, можно было наклеить этикетку с надписью: «Особь Y» или «Особь 2439» — и таким образом следить за их преображениями. Но зеленая субстанция, заполняющая до краев листья, сочное и пахучее вещество, которое прикладывают к обожженному пальцу, и оно вбирает в себя любой жар, любую боль — эта субстанция была бессмертна. Она была такая же и в других растениях, стоящих на разных подоконниках и в горшках разнообразных форм. Была столь же мясистой и тогда, когда много лет назад красовалась в окне дома моих родителей, и еще раньше, кажется, в витрине мебельного магазина, совершенно пустой в то время, и, наверное, еще раньше, кто знает… Разумеется, ей приходилось путешествовать — в нашем климате нет дикорастущих алоэ. Вероятно, был корабль, плывущий вдоль восточных берегов Африки, пробирающийся через Суэцкий канал, полный бобов какао, экзотических плодов, клеток с обезьянами и переполошившимися попугаями. На нижней палубе — цветочные горшки с растениями, спящие алоэ, не подверженные морской болезни, нерешительные покорители новых земель, невольные враги всяких миртов, пеларгоний, руты и вереска, обитатели подоконников, ловцы северного истеричного солнца.
Я знаю, что вещи, не важно, живые они или мертвые, накапливают в себе образы, а значит, и это алоэ помнит солнце южных широт и невероятно ослепительные небеса, и капли обильного дождя, бесшумно размывающего низкие прибрежные горизонты. И каждая частица растения гордится тем, что в ней хранятся эти яркие картины, и размножает образ солнечного круга, бога растений, молча прославляя его на подоконниках моего дома.
Вечером, когда я несла такое юное-древнее растение Марте, то подумала, как скучно так вот — жить и жить. Единственное, что ощущают растения, — это скука. Марта согласилась со мной и, водружая столетник на окно, сказала:
— Если бы смерть была так плоха, люди совсем перестали бы умирать.
Вечером пришли мужики из соседнего Петно, чтобы обстряпать с нами одно дельце. Будет костер. Они держали за пазухой бутылки водки, точно это были белые заколдованные кролики, при виде которых весь мир должен испытывать радость. Они с победоносным видом поставили их на импровизированный стол. Мы с Мартой резали малосольные огурцы. Р. носил стаканы.
Пан Боболь, у которого с прошлого года волосы выросли до плеч, сказал:
— Женщинам водку разведем, бабы не пьют чистую.
Мы не возражали. Я беспокоилась, как бы порезанные на четвертушки помидоры не облепили жужелицы, которые расплодились в изобилии под каждым листом.
Гостей было трое — пан Боболь, его сосед, пан Жежуля и пан Бронек, которого все называли «батраком». Мы сели на бревно у огня; в тишине полилась водка из сдавленного горла бутылки. Мужчины опрокинули по полстакана, а мы потягивали свой коктейль с привкусом Мартинова смородинового сока. Гости говорили про Человека с Пилой, что его замела полиция за кражу леса. Мне вспомнились ранняя весна и снег, и темень, поблескивающая фонарями. Зловещий скрежет пилы, треск падающей ели. Никогда не задирайся с грабителями леса, делай вид, что не слышишь их и не видишь. Все деревья для того и предназначены, чтобы их срубали. Любой, кто об этом не знает, может получить топором по башке. Ну так сколько нам требуется кубометров для пола в комнате? Тогда еще по одной.
Один пан Бронек не пил. В тишине, которая на миг повисла, мы услышали его серьезный голос:
— Знаете, сколько я сдал крови?
Никто не знал.
— Пусть женщины скажут.
— Десять литров? — рискнула я неожиданно смело.
Все взгляды обратились на пана Бронека. Он улыбнулся, шевельнул губами, как будто причмокнул.
— Ну сколько, Бронек? — подгонял его Боболь.
— Шестнадцать ведер.
Пан Жежуля сказал что-то про кровяную колбасу и закурил. Сколько могло бы получиться колбасы из такого количества крови.
Но пан Бронек, которого все называли «батраком», хотя это слово уже ничего не значит, робко кашлянул, словно ожидая возгласов восхищения. И только Марта, сердобольная Марта, разворошив прутиком угли, отозвалась:
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!