Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов

Этот и другие приговоры по многим другим политическим делам разрушают все наши представления о соотношении тяжести преступления и суровости наказания. Однако существовало несколько обстоятельств, которые несомненно влияли на приговор и судьбу преступника. Усугубляли вину и, соответственно, наказание рецидив и недонесение. Мягче организаторов, «заводчиков» наказывали рядовых, второстепенных соучастников. Облегчали судьи и участь тех, кто преступал закон по принуждению других.

Особо нужно сказать о раскаянии преступника. Политический сыск никогда не позволял побывавшему в застенке человеку уйти оттуда с высоко поднятой головой. «Бесстрашие», «упрямство» карались сурово. Преступника не только пытали, но и всячески унижали, ломали. При этом мало кого интересовала искренность раскаяния, важно было формальное признание. Правильным с точки зрения следствия было поведение В. В. Долгорукого, который после вынесения ему приговора по делу царевича Алексея написал государю покаянное письмо, в котором «приносил… вину свою». Это облегчило его участь. Разумно поступил в 1743 году Иван Лопухин, который признал, «что ему в его вине нет оправдания и он всеподданейше просит милосердия, хотя для бедных малолетних своих детей». Словом, «повинную голову и меч не сечет» – благодаря раскаянию Долгорукий и Лопухин голов не потеряли. Впрочем, известно, что прошение князя Матвея Гагарина, повинившегося в 1721 году перед Петром I в своих преступлениях, ему не помогло – царь указал повесить сибирского губернатора, точно так же как не был помилован раскаявшийся и выдавший всех своих сообщников царевич Алексей.

Нераскаявшийся преступник вызывал серьезное беспокойство властей, вынуждал их суетиться, добиваться его «прозрения». Во время суда над Мировичем заметили, что при ответах на вопросы он проявлял «некоторую окаменелость». Он лишь выразил сожаление о печальной судьбе тех 70 солдат, которых увлек в бунт. В наказание за упрямство суд постановил сковать преступника цепями и так держать под строгим караулом. Уже через день генерал-прокурор Вяземский доложил высокому собранию, что Мирович «при сковании… в таком же состоянии был, как и при увещании, а после начал плакать, из чего признается не пришел ли в раскаяние?» После этого вновь была отправлена делегация из судей, но даже кандалы не смутили преступника – он так и не раскаялся в содеянном.

Смягчалось наказание из‐за юного возраста преступника. В 1733 году за одну и ту же вину взрослый солдат Алтухов получил кнут, а соучастники его «дети малые» – лишь плети. Меньшее число ударов кнута получали женщины, учитывали при наказании и беременность преступницы. О дворовой девке Марфе Васильевой, которая к моменту вынесения приговора оказалась беременна, в 1747 году вынесено решение: «Когда она от родов свободится, учинить наказание – бить плетьми». Так же о беременной Софье Лилиенфельд в приговоре 1743 года мы читаем: «Отсечь голову, когда она от имевшаго ея бремя разрешится».

При вынесении приговора учитывались и многие другие обстоятельства – осведомленность или неосведомленность подсудимого о преступлении, результаты, полученные при следствии, отсутствие умысла в действиях преступника, срок предварительного заключения, тяжесть перенесенных пыток и др. Но более всего на коррекцию приговоров, особенно по важнейшим делам, воздействовала сила неуправляемой самодержавной власти, нарушавшая всю тогдашнюю логику соотношения преступления и наказания. И тогда недоумение по поводу приговора выражали даже те люди, которые были причастны к политическому розыску. В 1792 году именным указом императрица Екатерина II приговорила к 15 годам заключения в крепости Н. И. Новикова, а в отношении его подельников ограничилась официальным выговором – «внушением» и ссылкой их по деревням. Приговор Новикову вызвал вопросы А. А. Барятинского, который с большой тщательностью готовил этот процесс и полагал, что под суровый приговор суда подпадут минимум шесть-семь масонов, связанных с Новиковым. Получив указ императрицы, Барятинский 22 июня 1792 года писал С. И. Шешковскому: «Но позвольте мне дружески вам сказать: я не понимаю конца сего дела, как ближайшие его сообщники, если он преступник, то и те преступники! Но до них видно дело не дошло. Надеюсь на дружбу вашу, что вы недоумение мое объясните мне». Конечно, Барятинский рассчитывал раздуть из дела Новикова и его товарищей большой процесс и стать разоблачителем зловредных масонов – врагов отечества и престола. Но он не понял, что к концу следствия настроения императрицы изменились, она по неизвестным до конца причинам решила свернуть все дело.

История политического сыска знает и немало случаев, когда судьба узников годами никак не решалась. Типичным является постановление 1724 года об искалеченных на пытках колодницах. Когда выяснилось, что их не берут ни в монастыри, ни на прядильные дворы, А. И. Ушаков написал о них, что их все равно нужно держать в тюрьме, ибо если выпустить, «от того в народе зловреден будет». Так эти люди без приговора и умирали в тюрьме Тайной канцелярии.

При вынесении приговоров судьи думали и о пропагандистском эффекте, который вызовет помилование преступника или облечение его наказания. Тем самым власть выразительно демонстрировала свою всепобеждающую мощь в наказании преступника и одновременно свою милость к падшим. Милости приурочивали к знаменательным памятным датам, важным событиям, по случаю различных церковных, светских празднеств, рождений и похорон в царской семье, во время болезни, при смерти монарха или при вступлении на престол нового властителя. Милости были разные: одним дарили жизнь, другим колесование живьем заменяли на колесование уже после отсечения головы, третьим отменяли посажение на кол и четвертовали.

Помилования входили в «правила игры» вокруг эшафота, и их предусматривали заранее. «Сентенция о казни смертию четвертованием Бирона и конфискации имущества» была принята судом 8 апреля 1741 года, а указ о «посылке» Бирона с семьей в Сибирь был подписан за три месяца до этого – 30 декабря 1740 года. Более того, подпоручик барон Шкот, посланный в Пелым для строительства тюрьмы для Бирона, рапортовал 6 марта 1741 года, что заканчивает стройку и уже ставит палисад.

Приговоренный к мучительной смерти всегда мог ожидать, что государь определит ему смертную казнь без мучений или «помилует» ссылкой на каторгу. Приговор к «нещадному» битью кнутом в этом случае заменяли на просто «битье кнутом», а для тех, кто приговаривался к простому кнутованию, кнут уступал место более «щадящему» инструменту порки – батогам или плети.

В 1774 году, в разгар восстания Пугачева, некий купец Астафий Долгополов сумел заморочить голову не только Г. Г. Орлову, поднятому ради него посреди ночи, но и самой Екатерине II, с которой Орлов ему устроил встречу. Долгополов наобещал государыне поймать и доставить властям «злодея» Пугачева. Императрица приняла простолюдина в своих покоях – честь невиданная – и благословила на благородное дело, а Орлов снабдил удальца мешком денег и сам подписал ему паспорт. Авантюрист, добравшись до Пугачева, все открыл мятежникам и, вероятно, не без юмора, передавал «амператору Петру Феодоровичу» привет от «его супруги». Потом, когда стали вылавливать сподвижников Пугачева, императрица очень опасалась, как бы Долгополова, под горячую руку (без должного следствия и наказания за его «продерзость»), не повесили бы среди прочих мятежников.