Якса. Бес идет за мной - Яцек Комуда

Феронц не бросился на него. Как видно, не был склонен рисковать здоровьем, а то и жизнью ради товарища.

– Бери его, бери! И слушай, что я тебе говорю!

Глядя на дреговича, Феронц ухватил Айбека под руки. Поволок его, а тот дергался и метался, портил воздух, пуская пену изо рта. Феронц вытянул его через порог во двор. Глеб следил за ними, затем пошел вслед отступающим хунгурам. Остановился на пороге и подождал. Помахал на прощание.

А когда те удалились, поднял кошель, взвесил его в руках и улыбнулся Конину.

– С этими хунгурами никогда ничего не понять. Чужеплеменники. Нас ненавидят. И вообще, – протянул он, – не настолько они умелы и сильны.

Он спрятал кошель в мешок под стеной и склонился над Конином. Юноша попытался вскочить на ноги, сделать хоть что-то – пусть просто укусить. Не сумел. Был без сил, не чувствовал рук. Тем временем Глеб привязал к его запястьям веревку, что шла к бревну над их головами.

Вдруг веревка натянулась, и Конин ударился лбом в глиняный пол. Почувствовал, как необоримая сила выкручивает ему руки за спину; сперва до одеревенения, потом до первых признаков боли – и одновременно вздергивает вверх.

Через миг он уже стоял, потом начал клониться, когда неумолимая сила принялась вытягивать ему руки все выше; пока он не выгнулся, шаркая ногами, до момента, когда обе стопы утратили опору.

– Пока хватит, – пробормотал Глеб. Веревка замерла, дав Конину миг передышки. Дрегович стал управляться в избе. Высек огонь, подложил хвороста, щепок и полешек, разжигая очаг в углу. Когда запылало, сунул туда нечто, что Конин не хотел бы видеть.

– На самом деле мне до тебя нет дела. – Глеб уже стоял перед пленником, разводя руками. – Я ищу человека, которого зовут Якса, и я почти уверен, что это ты. Но… я должен знать правду и быть уверен. Если я доставлю тебя кагану и окажется, что ошибся, моя судьба окажется хуже твоей. Ты Якса? Признавайся!

И что мог сделать Конин? Покачал головой, открыл рот как рыба. Будь у него свободные руки, он бы показал, что не может говорить. Но как это сделать сейчас?

– Якса разговаривал, я хорошо это помню. Ты только притворяешься немым. Я выдавлю из тебя правду, пусть бы мне пришлось поломать тебя на кусочки. Не принимай близко к сердцу. За тебя назначена награда, а мои дети в Дреговии голодают. Это для них!

Конин покачал головой: он кричал бы, если бы мог. Но сквозь его горло не вырвалось ни слова. Это было как мучить пса, чтобы тот признался в своей вине.

– Мои малыши, любимые отроки. Смотри, – Глеб потянулся к мешку и вынул оттуда какие-то предметы. – Это их игрушки, я взял их в дорогу. Чтоб напоминали мне о них.

Показал Конину тряпичную куклу с вырванным глазом. Вторую – с распоротым брюхом. А третью – без головы, набитую соломой. Только пустые, обломанные палочки торчали на месте шеи. Между ногами был колышек – наверняка заостренный.

– Говори, дружище, ты – Якса? Ты такой лихой молодец, мог бы быть моим сыном. Я сажал бы тебя на коня, отдал бы тебя в младшую дружину князя. Говори, ты – он?

Конин молчал.

Тогда Глеб взялся за веревку и потянул изо всех сил, повиснув на ней. В один миг поволок Конина вверх, так, что руки, вывернутые в плечах, заставили голову опуститься вниз, опрокинуться к земле, чтобы найти хоть какое-то облегчение в страдании. Боль пришла к нему, дергала членами так, что парень затрясся.

– Говори, ты Якса?!

Отрицание, вялое качание головой. Глеб потянул Конина вверх так, что тот забился в корчах. Хватал воздух ртом; кричал бы – если б смог. Страшное, жестокое дело: пытать немого, мучить без возможности признать свою вину.

– Брат, признайся! Я знаю, что ты притворяешься немым. Но ты ведь не глухой.

Что-то похожее на скулеж сорвалось с губ Конина, подтянутого вверх, подвешенного на веревке так, словно небо и земля его уже не хотели. Невообразимая мука, тем большая, что не смягченная возможностью выкрикнуть жестокое страдание.

– Якса? Ты – Якса?

Руки его выгнулись почти вертикально, как и все тело – постепенно, по мере того, как выламывались суставы. Глеб снова начал действовать. Ухватил камень, окрученный ремнем, поднял и привязал к ногам Конина. А потом – отпустил руки.

Смотрел, как тяжесть дергает тело, как в серых глазах рвется очередная струна боли. Пот тек по телу парня: в хунгурские сапоги, капал на пол – холодный, смертельный. Губы хватали воздух, язык трепетал во рту, словно обезумевшая птица.

– Говори: Якса! Я – Якса! Признайся!

Ничего он уже не мог выплюнуть из своего рта, лишь кусал до крови губы и мотал головой отрицая.

– Громче, я не слышу!

Глеб с усилием потянул веревку, дергая изо всех сил. Конин висел, как птица в сети, натянувшись будто струна, с выломанными из суставов плечами.

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы!

Это был первый звук, что вырвался из его груди. Словно скулеж умирающего волка, нечеловеческий; быстро превратившийся в стон.

– Признайся! – кричал Глеб, махал руками, танцевал вокруг пытаемого, видя, как изо рта того текут слюна и кровь. – Ты – Якса?!

Отпрыгнул в угол, схватил с углей раскаленное докрасна железо. Приблизился к Конину, раздернул деэль на его груди, обнажил подмышку.

Приложил прут, придержал, воткнул глубоко – до вони паленого мяса.

Якса уже не трясся. Дергался раз за разом, его глаза убежали под надбровные дуги. Он умирал, кончался от боли.

– Говори. Ну, прошу тебя… дружище.

Глеб прикладывал железо к его груди, впечатывал в юношу кровавые знаки. Обнажил вторую подмышку и ткнул железом туда.

– Ну, прошу тебя… Прошу… Молю.

И тогда что-то затрясло мокрой от смертельного пота головой Конина. Он вскинул ее, раскрывая рот. Из глубин его молчаливого дотоле горла раздался голос: словно рык, хриплый, низкий, жуткий:

– Якса-а-а-а! Якса-а-а-а!

Глеб замер. Придвинул ухо к его губам и мерзко улыбнулся.

– Повтори. Я не расслышал. Говори громче!

– Якса-а-а-а! – завыл Конин.

И вдруг дернул головой, будто волк: в безумии, в ярости, в боли. Его челюсти раскрылись и сомкнулись на правой щеке Глеба, давя и разрывая бледную кожу.

Когда они сомкнулись, в протяжный адский рык мучаемого вторгся крик Глеба. Вой, полный страдания, ненависти, удивления…

Он бился, сцепленный с растянутым на веревке Яксой, выл, орал, отталкивал его.

Парень не отпускал, его зубы сомкнулись, будто железные челюсти волчьего капкана. Уже не отпустили бы; держали изо всех сил, до горького конца.

Глеб наконец отвалился, пал на землю, а мучаемый хрипел, кричал, плевался кровью. И говорил, говорил, говорил. Повторял, слова выходили из его рта искалеченными, словно он грыз камни.