На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

Кровь?! Батюшки! Кто же это тебя? Что же это с тобой сделали, Степочка?

— Спрячь скорее куда-нибудь. Я от офицера вырвался.

— В лице-то ты, как мука, белый… Господи, зачем же ты в хозяйский-то дом?

— Куда подвернулось. Гнались за мной. Офицер ловит.

— Где же тебя спрячу? Несчастная я родилась!

Настя прислушалась.

— Погоди! — она кинулась к окну. — Бегут, никак, сюда.

— Скорей, Настюшка!

Я позвал Степана:

— Поднимайтесь ко мне сюда, наверх.

Только что я успел закрыть за Степаном дверь в свою комнату, как в столовую просунулось любопытствующее лицо Свильчева. Он вошел и крепко притворил за собою дверь.

— Настюшка? Одна?

Настя прислонилась спиной к лестничным перилам, как бы защищая своим телом вход наверх. Машинально она сказала Свильчеву:

— Ноги, ноги-то об половик вытри.

Свильчев пристально посмотрел на Настю.

— Ноги вытереть? А бывает, кто и не вытирает… Вон на половичке пятнышко… Не кровь? Взгляни-ка!

Свильчев, довольный испугом Насти, засмеялся.

— Ты, Настюшка, не пугайся… это я смехом… Вино, знать, пролила, красное вино…

Свильчев загоготал. Настя в страхе прошептала:

— Ты чего?

— Гоготать люблю… А ты не бойся… за вино не прибьют, — Свильчев оглядел приборы на столе. — Ишь наставили! Я бы им нахаркал в тарелки, пусть бы лопали. Поди-ка сюда, Настюшка… поближе… Агашу-то ночью сцапали… в лоск ее офицер измочалил… прямо в больницу увезли… Степкиного отца схватили… и Степку сейчас ловят… Офицер сказал: «Поймаю — обязательно, говорит, сыграю ему на кожаной скрипке в два смычка без канифоли…» Но ты, Настюша, не беспокойся: коснись тебя — я заступлюсь…

— А я ни в чем не провинилась…

— Ни в чем? — Свильчев снова загоготал. — То-то ни в чем! А говоришь, и сама вся дрожишь. Ну, поди наверх, к Степану, где ты его спрятала… И скажи, чтобы бежал через Валерьяновы комнаты, а я офицера обману и от следа отведу… Поняла? И скажи тоже Степану, что его Тимофей спас… Поняла? И чтоб Степан там рассказал своим тайным распорядителям, что Свильчев революции помогал… и чтоб они это дело записали в счет на мой приход, если их верх и маковка будет… А офицеришка пусть-ка теперь у меня облизнется, сволочь… Говорит про меня, — понимаешь, про меня! — «эту, говорит, собаку надо покороче привязать…» Ну вот, пойди и скажи Степану, чтоб бежал, да не сразу, а погодя, пока я офицера со следа отведу.

После ухода Свильчева я осторожно окликнул Настю. Она поднялась в мою комнату, и мы вдвоем быстро снарядили Степана в дорогу.

Я разбудил Николая и заставил его дать Степе свою штатскую, неформенную одежду: пальто, шапку, костюм. Николай просиял от радости, когда узнал, зачем от него требуется такая услуга.

— Хоть раз в жизни я для чего-то полезного пригодился!

От меня Степан получил пять рублей денег и комитетскую явку для приезжающих в Москву. Я наказал ему повидаться с Сундуком, передать все новые серпуховские связи и сообщить о восстановлении ядра партийной организации.

— Вы в первый раз, Степан, уходите из дому и покидаете семью? — спросил я.

— А мне не от чего уходить. Семьи и не было никогда. Мать умерла давно, я не помню ее, мал еще был. А с отцом мы так живем: неизвестно, кто из нас двух старший и кто младший. Без него скучно будет.

Я дал Степану необходимые наставления по конспирации и посоветовал ему, в случае ареста на улице в Москве, если это случится до того как Ангел добудет ему паспорт, лучше назваться «не помнящим родства», чем открывать свое настоящее имя: лучше быть судимым «за бродяжничество», чем рисковать возвращением по этапу на родину, то есть в лапы ротмистра Шольца.

Переодеваясь в костюм Николая, Степа достал из своего старья и сунул в карман какую-то книжечку. Оказалось, это хрестоматия для начального чтения, «Родное слово» Ушинского.

— Зачем вам брать это с собой?

— Люблю. Тут стихи, с ребяческих годов любимые.

— Ну, например?

— «Весело сияет месяц над селом, белый снег сверкает синим огоньком…», «По дороге зимней скучной…»

Я нашел на книжечке пометы, которые могли навести на след Степана при аресте, и запретил брать книжку в дорогу. Степан с огорчением согласился, но просил Настю сохранить книжечку: «До нашей встречи, Настюша». При этих словах Настя, державшаяся до тех пор бодро, вдруг ткнулась лицом в угол и, как мы ни уговаривали ее, не хотела больше повернуться к нам, — видно, всплакнула. Я сказал, что выйду из комнаты, — пусть они наедине минуточку побудут перед разлукой. На мои слова Настя, громко всхлипнув, рванулась и стремглав выбежала вон из комнаты.

— Она всегда такая дикая, очень застенчива, — сказал Степан.

Он остановился на пороге, бледный, растерянный, и, по-видимому, колебался: не побежать ли за Настей, не отменить ли свой уход из родных мест, будь что будет?

— Дисциплина, Степан! — сказал я ему.

Он постарался повеселее улыбнуться.

— Дисциплина? Иду. Вы только не подумайте что-нибудь. Это я так замялся. Обижают ее тут.

Он протянул мне руку. Я обнял его. «Счастливый путь, — сказал я мысленно, — счастливый путь!» Мною владело в эту минуту приподнятое и торжественное чувство. Мне вспомнилось начало моего собственного революционного пути. А теперь я посылаю в дорогу другого. Вот когда подлинно можно сказать «счастливый путь». Какие бы испытания ни встретились, наш путь — счастливый по предназначению, мы отправляемся в дорогу с неиссякаемым источником счастья и вдохновения; нас ведут светлое бескорыстие и правда.

— А стачки-то, товарищ Павел, боюсь, не будет. Я не хотел при Насте говорить. Наши рабочие растерялись очень, когда Агашу арестовали; к ней нагрянули ночью, ее избили до полусмерти, наверное, умрет; офицер испугался, что она умирает, и отправил в Москву, в больницу. А потом нас с отцом на рассвете схватили, били. Я вырвался. Я слышал: офицер велел созвать рабочих в ткацком корпусе, будет заставлять встать на работу, они встанут, очень растерялись все, да к тому ж много стойких по деревням вчера разъехались. А вы, товарищ Павел, уезжайте отсюда, больше вы тут ничего не поделаете. Уезжайте от греха. С этим Шольцем шутки плохи, он насмерть убивает. Он вас убьет, если ему попадетесь. Без пользы погибнете. Уезжайте. Вы опытнее меня, и я вам все-таки советую — уезжайте.

Глаза же его — так мне казалось — говорили: «Нет, не слушайтесь меня, не сдавайтесь так легко, не спешите уезжать, попробуйте еще что-нибудь сделать: я подчиняюсь дисциплине, я исполняю ваше указание отступить, потому что мне уже нельзя ничего сделать, а вы попытайтесь». Но, может быть, это не в глазах Степана я прочитал, а что-то во мне так говорило.