Черная книга русалки - Екатерина Лесина

Далее последовал звонок, короткий разговор и обещание быть немедленно, которое, впрочем, лишь пополнило корзину неисполненных обещаний, ибо явился Константин Львович лишь спустя сорок минут.

Он входил в кабинет бочком, втискивая телеса в узкую щель и при этом придерживая дверь, словно бы опасаясь, что она распахнется и кто-нибудь невидимый Шукшину заглянет в кабинет.

– Можно? – шепотом спросил Грузданов. – Вызывали?

Это прозвучало робко, с явною надеждой услышать, что нет, не вызывали и вообще ошибочка случилась, и у следствия в лице Антона Антоныча никаких-то претензий к гражданину Грузданову не имеется.

– Проходите. Садитесь.

Круглое лицо с синеватой щетиной, ввалившиеся, покрасневшие глаза, выпяченная губа, подрагивающая, словно Константин Львович вот-вот расплачется, и капелька слюны в уголке рта.

– Я слышал – с Литой беда... Бедная, бедная девочка. – Он долго трогал стул, касаясь то исцарапанной спинки, то грязноватого сиденья, то опираясь, то сдвигая, примеряясь. А сев, оказался вплотную прижат к столу Шукшина.

– Ну и откуда узнали?

– Я зайти решил. Сегодня. Литочка одна, мало ли... Она Женю любила, а после вчерашнего... Я волновался, понимаете? А она дверь не открывает. А соседка ее и выскажи, что Лита умерла. Как же так получилось?

Полные пальцы сошлись под узлом галстука.

– Разбираемся, – пообещал Антон Антоныч. Говоря по правде, он уже и так разобрался, во всяком случае, именно с этим, конкретным делом, каковое, впрочем, к основному касательство имело весьма и весьма отдаленное. – Так все же, кто, кроме вас, в квартире бывал?

– В какой?

– В той, где жила гражданка Мичагина.

Ох, и не вязалось с Аэлитой слово «гражданка», хотя ей-то все равно, но Шукшина вот царапало несоответствием. А Константин Львович дернулся, вытянулся и, вцепившись в галстук, солгал:

– Не знаю.

– Как же так получилось, что не знаете?

– А... а почему я должен? – взвизгнул Грузданов, подпрыгивая на месте. – Я не понимаю, вы что, меня в чем-то подозреваете? Да, я бывал в гостях у Литы, я был с ней знаком, но лишь через Женьку! Он ее откопал, правнучку колдуна, хранительницу книги. Одержимый. И она такая же! Вы думаете, я вчера всерьез, да? Я просто знаю, что просто так она не стала бы и говорить с вами. Что... ее дом, ее правила.

Антон Антоныч не ответил. Он продолжал рассматривать человека, сидящего напротив, с нарочитой внимательностью, с притворным недовольством, с тем чтобы окончательно растереть в прах остатки уверенности.

– Я ей подыгрывал, я всего лишь подыгрывал... она хорошая, да, хорошая девочка! Но и вправду верила...

Цвет лица у Константина Львовича стремительно менялся, то наливаясь багряной краснотой, то выцветая до белизны или даже серости и до лиловой каймы на губах. Тогда Грузданов принимался стонать и хватался за грудь, вытягивал пластину с таблетками, вертел в руках и снова прятал в отвисающем, надорванном слева кармане рубашки.

– Ее родословная, она ведь показывала, верно? И говорила, что наследников осталось не так и много и что русалка избавляется... Зачем? Вот если они и вправду русалочьей крови, то зачем избавляться? Нет логики иной, кроме безумия. Только ей ведь не объяснишь, я пробовал... Истерики. Отлучение от дома, а я Женьке обещал присматривать за нею. Он... он полагал, будто Лита знает больше, чем говорит. А потом вообще как-то сказал, что давнее прошлое не столь интересно, как прошлое недавнее. К чему? Не знаю. Я лишь соблюдал некоторые условия, я...

Он взгромоздил на стол локти, придавливая пухлые папки, прижался к краю столешницы брюхом и, потянувшись к Шукшину, спросил:

– Я ведь не всерьез вчера. Я... я играл... в какой-то момент это было даже забавно, увлекательно, позволяло ощутить правильность того, что я пишу. У меня же издание специфическое, мне по статусу нужно иметь дело со всякою чертовщиной. А Лита, она... как бы это сказать... – Он щелкнул пальцами, вытягивая нужные слова из памяти. – Она считала себя не человеком. Медиум, провидица, русалка.

Протяжный вздох, шелест фольги и белая конфетка, исчезнувшая между вяловатыми губами.

– Я уже говорил, что на Литу вышел Женька? Да, говорил, кажется. Вот. Я не знаю, где и как они познакомились, но недавно... сразу после его командировки, когда он утоплениями занимался.

– В Погарье?

– Туда. Ну сами видите, дело ясное, что дело темное. Его это крепко зацепило, он же не просто, он же с претензией на сенсацию! Гений, мать его! Я его пригрел, прикормил, место дал, терпел все эти его... высказывания. Видите ли, не с руки ему работать в подобной газетенке. А что наша газетенка по всему району, что тиражи растут, что людям интересно – нет, это не в счет. И деньги... знаете, я ему как-то сказал, что не по-человечески это, что он со сплетен... это он так называл материалы – сплетнями... так вот, что со сплетен этих он живет. Кушает, одевается, и вообще пусть бы попробовал найти другой заработок.

Снова краснота, с кончика носа на щеки, подбородки, короткую шею, окаймленную мятым воротничком рубашки, на лоб и виски, прорисовывая русла кровеносных сосудов.

– А он мне ответил, что здесь ненадолго, что найдет, как уехать. Честолюбивый. – Константин Львович вздохнул. – И с Литой из честолюбия связался. Она же... ну видели, в сказке живет. Не сумасшедшая, но...

Со странностями. Девушка, запутавшаяся в выдуманном мире, а потом туда и переселившаяся.

– Я ей подыгрывал. Она же, в сущности, безобидная, а что странности – так кто без странностей? Лита нам гороскопы составляла. Иногда о ясновидящих заметки писала, когда не была в... в фазе. Вчера была. Я потому вас и кружным путем повел, она звонила прям с утра, что с ней очередное видение приключилось. А раз видение, значит, все, тут нормально не придешь... я как лучше хотел.

– Врете вы все, – устало сказал Шукшин, борясь с желанием наорать на этого толстого и бестолкового, отнимающего время и силы человека. – Зачем только?

Затем, что страшно.

Константин Львович больше всего в жизни боялся двух вещей: паралича и сумасшествия. В его представлении одно было непременно связано с другим, продолжаясь в неотвратимость смерти, но в то же время мучительно цеплялось за жизнь, отравляя ее миазмами разлагающейся плоти и бестолковым щебетаньем уходящего разума.

Костенька очень хорошо знал, как это бывает, как уходит человек дорогой и знакомый, превращаясь в нечто отвратительное, вызывающее отторжение и страх.

– Костенька, присмотри за бабушкой... – И прикосновение маминых губ к щеке. – Будь хорошим мальчиком.

Он был, он старался, он преодолевал себя, каждый раз, когда выпадало подходить к двери: темное дерево, белая фанера вместо стекла, мягкое одеяло, набитое с той, обратной стороны. И замок. И ключ, что нужно вставить в личинку замка и повернуть. Тогда раздастся щелчок, легкий скрип петель – сколько их ни смазывай, все равно скрипят – и в коридор вырвется запах.