1812. Великий год России - Николай Троицкий

Именно в Смоленске Наполеон впервые попытался вступить с Александром I в переговоры о мире через пленного генерала П.А. Тучкова. «Мы уже довольно сожгли пороху и довольно пролито крови, и когда-нибудь надобно же кончить», — заявил он своему пленнику[493]. Предлагая «заключить мир», он угрожал на случай отказа: Москва непременно будет занята, а это обесчестит русских, ибо «занятая неприятелем столица похожа на девку, потерявшую честь. Что хочешь после делай, но чести возвратить уже невозможно»[494]. Александр I на это предложение (как и на все последующие) ничего не ответил.

В ночь с 24 на 25 августа Наполеон неожиданно для своих маршалов приказал выступать из Смоленска на Москву, в погоню за русскими армиями. Может быть, таким образом он хотел подтолкнуть Александра I к согласию на мирные переговоры, тем более что П.А. Тучков выразил сомнение в том, что Царь согласится на это. Идти вперед побуждали Наполеона и утешительные известия с флангов: на юге К.Ф. Шварценберг и Ж.-Л. Ренье по крайней мере сковали действия А.П. Тормасова и Ф.Ф. Эртеля (П.В. Чичагов вообще пока о себе не заявлял), а на севере один из лучших генералов «Великой армии», Л.-Г. Сен- Сир, присоединивший к своему 6-му корпусу 2-й корпус маршала Н.-Ш. Удино, накануне раненного, в двухдневном сражении, 17–18 августа, у Полоцка взял верх над корпусом П.Х. Витгенштейна и отбросил его за р. Дриссу с большими потерями (5,5 тыс. человек), сам потеряв при этом 3 тыс.[495] Правда, развить свой успех Сен-Сир не сумел, но инициативу у Витгенштейна он вырвал. Довольный Наполеон 27 августа произвел Сен-Сира в маршалы[496].

Главное же, что заставило Наполеона вновь, как и в Витебске, отвергнуть собственный план двух русских кампаний и наступать без остановки дальше, к Москве, — это его уверенность в том, что если русские сражались так отчаянно за Смоленск, то ради Москвы они обязательно пойдут на генеральное сражение и тем самым предоставят ему возможность кончить войну славной, как Аустерлиц или Фридланд, победой. «Мы, — вспоминал А. Коленкур, — все еще гнались за славой или, вернее, за роком, который упорно мешал императору следовать своим собственным здравым намерениям и мудрым планам» (19. С. 118).

Русские армии отступали от Смоленска с тяжелым чувством. «Наши солдаты очень приуныли, — свидетельствовал очевидец. — Шли, повесив головы… Каждый шел и думал: что-то будет?» (29. С. 125, 128). Они и раньше рвались в бой, не желая отдавать врагу ни Литву, ни Белоруссию, ибо и белорусские, и литовские земли были неотделимой частью единой Российской державы. Теперь же, когда они шли по исконно русской земле, уступая ее шаг за шагом тому же врагу уклоняться от боя было еще мучительнее. Оставление Смоленска ранило их национальное самолюбие, тем более что именно в Смоленске, как нигде, они доказали свою способность противоборствовать врагу и защитить от него Родину. «Все в один голос роптали: «Когда бы нас разбили — другое дело, а то даром отдают Россию»», — вспоминал другой очевидец[497]. Все — от высших генералов до «нижних чинов» — были недовольны и вымещали свое недовольство на Барклае де Толли, которого считали виноватым во всем, и прежде всего в том, что он сдал Смоленск, а теперь отдает врагу город за городом («даром»!), Россию; «на него наклепывали измену»[498].

П.И. Багратион после соединения армий примирился было с Барклаем и добровольно подчинился ему как военному министру (30. Т. 14. Ч. 1. С. 48), сохранив за собой командование 2-й армией (его называли «2-м главнокомандующим»). Теперь же, после Смоленска, он обрушился на Барклая с критикой, еще более резкой, чем ранее. В письмах к А.П. Ермолову, Ф.В. Ростопчину, А.А. Аракчееву (явно для Царя) он обвинял Барклая в падении Смоленска («…Подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию»: 14. С. 96) и, главное, в гибельной для России бездарности («…Генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества… Нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества»: 26. Т. 16. С. 225–226). Осудив Барклая как главнокомандующего, Багратион противопоставлял ему себя: «Ежели бы я один командовал обеими армиями, пусть меня расстреляют, если я его (Наполеона. — Н. Т.) в пух не расчешу» (14. С. 96).

Багратион совершенно искренне (ему казалось, в интересах дела и отечества) стремился «открыть глаза» на Барклая царскому окружению, но не бесчестил «1-го главнокомандующего» в глазах подчиненных и с самим Барклаем держался корректно, если не считать их ссоры в Гавриках, когда даже невозмутимый Барклай отвечал на выпады пылкого Багратиона отнюдь не деликатно, а Ермолов сторожил у дверей и спроваживал «всех, кто близко подходил, со словами: «Главнокомандующие очень заняты и совещаются между собою»[499]. Зато лица из императорской Главной квартиры во главе с вел. кн. Константином Павловичем изводили Барклая интригами и сплетнями, намеренно мешали ему, пытались его дискредитировать. Великий князь мог подъехать к фронту солдат и «утешать» их такими словами: «Что делать, друзья! Мы не виноваты… Не русская кровь течет в том, кто нами командует!»[500]. Вскоре после Смоленска, в Дорогобуже, Константин Павлович при адъютантах (своем и Барклая) заявил главнокомандующему в лицо: «Немец… изменник, подлец, ты предаешь Россию!..»[501].

Против Барклая были настроены фактически все генералы как 1-й, так и 2-й армий, и среди них — Д.С. Дохтуров (считавший Барклая «глупым и мерзким человеком»)[502], Л.Л. Беннигсен, Н.Н. Раевский, А.П. Ермолов, М.И. Платов (будто бы объявивший Барклаю после Смоленска, что не наденет больше русский мундир, «потому что он сделался позорным»)[503], а что касается офицеров, то они вслед за своими генералами исподтишка бранили главнокомандующего и высмеивали его в каламбурах, эпиграммах, песнях, вроде следующей, которую они сочинили и распевали… по-французски: «Les ennemis s'avancent a grand pas. Adieu, Smolensk et la Russie! Barclay évite les combats et tourne ses pas en Sibérie»[504] (Враги очень быстро идут. Прощайте, Смоленск и Россия! Барклай не вступает в борьбу и шествует прямо в Сибирь).