Дознаватель - Маргарита Хемлин

— Как скажешь, Миша. Скажешь — вырастим, скажешь — буду тебя любить. Как смогу.

И быстро побежала назад. В речку ополоснуться не зашла.

Когда я вернулся — Люба сидела на узлах с вещами.

Диденко суетился, перевязывал чемодан. Крышка не закрывалась. От усилий аж погнулась вся.

— Что вы там напихали? — Я откинул верх. Сало в тряпочке, хлеб, огромный рушник, ряднинка — та, с-под вишни, полотняная рубаха, кальсоны, нательное мужское белье на тесемках, сапоги почти сношенные, валенки. Какие-то неопределенные тряпки, допотопные, самотканые.

Я убрал все, кроме сала и хлеба.

— Микола Иванович, спасибо вам, конечно, что вы для меня гостинцы-подарки собрали. От себя отрываете. Но у нас с Любочкой все есть. А вам и самому пригодится. Где вы новое купите?

Диденко сгреб барахло на полу в кучу, помял, потом стал запихивать обратно в чемодан.

Люба махнула рукой:

— Миша, надо забрать. Ему так спокойней будет. Я просила, чтоб оставил себе, — ни в какую. — И ласково обратилась к Диденко: — Микола Иванович, Миша не со зла. Он даже сильно благодарный. Мы заберем. Мы обязательно заберем, и Миша носить будет. Будешь, Мишенька?

Она так на меня посмотрела своим новым внутренним взглядом, что я кивнул.

Диденко от усердия распластался на крышке, но сил завязать вокруг не хватало. Про замок не могло быть и речи. Крышка отставала сантиметров на десять.

Я завязал веревку.

Машинально. Тем самым проклятым узлом.

Посидели пару минут перед дорогой. Дети не шумели. Тишина стояла ужасная.

И в тишине раздался голос Петра:

— А ну, выходь! Ганнуся, Ёсип, на Ворсклу підемо! Сонечко високо, вода глибока!

Дети выбежали на двор. Люба — следом.

Ганнуся кричала, Ёська ей подкрикивал.

— Петро, Петро, любесенький, мы уезжаем до дому, в Чернигов! За нами папа приехал! Мы сейчас уезжаем! Мы на поезде поедем! И кушать будем в поезде, и все-все в поезде! Прямо на ходу! И спать будем!

Петро стоял в плащ-палатке памятником. Ему было жарко, пот стекал по лицу. Обтекал повязку на глазах — и тек дальше, на подбородок, оттуда капал на брезент.

Петро молчал. Всей головой повернулся к Любе. Она голоса не подавала. Но он ее учуял.

Люба погладила его по руке.

Сказала:

— Прощай, Петро. Доследи за Миколой Ивановичем. Дай я тебе плащ сниму. Ты в нем прямо в землю врос. Жарко ж.

Петро ответил бодро:

— А я с ночи. Ночью не жарко. Ночью прохлада. Я цельную ночку гулял. И коло Ворсклы, и так, по шляху. А снять я и сам могу. Я не инвалид. У меня руки есть.

Он оттолкнул Любочкины руки и сам сбросил плащ. Под плащом на нем были одни штаны.

Ноги босые, черные от земли и травы.

А тряпочка на глазах белая-белая.

Люба тряпочку потрогала. Вроде погладила.

Дети на хату диденковскую не оглянулись. И на Петра не оглянулись.

Добрались до Чернигова кое-как.

В дороге поведение Любы меня насторожило. Она молчала. Молчала и молчала. И с детьми молчком, и со мной.

Дома Люба сразу обсмотрела все, и первые ее слова были такие:

— Надо еще раскладушку купить. Ты с хлопцами в комнате, а мы с Ганнусей на кухне будем спать. Стол оттуда надо вынести в комнату — чтоб для занятий был. На кухне к подоконнику приделаешь досочку — для широты, там кушать будем.

Я спросил, как она себя чувствует, не надо ли ей к врачу. Судя по ее выражению лица. На всякий случай.

Она сказала, что чувствует себя сильно хорошо.

Я ее обнял, и она меня тоже обняла. Но вместе, заодно, мы не обнялись. Не получилось.

На поездку в Остер я отвел себе день. Потому срочно отправился. В полной милицейской форме.

У Мирона дом стоял пустой. Все на работе. В хате Довида тоже пусто. Дверь нараспашку.

Я там и устроился. Посидел немножко, успокоился с дороги.

Пошел на Десну — к Гришке и Вовке. Не сомневался, что они там.

Хлопцы бултыхались в воде наряду с другими товарищами разного детского возраста.

При виде меня кто-то крикнул:

— Гришка, Вовка, тикайте!

Гришка с Вовкой выскочили из воды и побежали в неизвестном направлении.

Я их не останавливал.

Сказал спокойно, но громко:

— Кто сказал, чтоб хлопцы тикали, сейчас же выйти ко мне. Иначе плохо будет всем. Если ты не трус, конечно. Если трус, сиди на месте. Пускай выйдут остальные. Они получатся не трусы, а наоборот, честные советские граждане.

Вышло пятеро пацанов. На небольшой глубине остался один, старался прятаться с головой.

Я спросил у близко стоявшего:

— Как его зовут? — и с презрением кивнул в воду.

— Васька.

— Нехай сидит до посинения. Найдите Гришку с Вовкой и приведите домой. Я там буду. Скажите, чтоб не боялись. Чтоб ничего теперь не боялись. Я их перед всеми вами объявляю родными своими детьми. Поняли?

Повернулся и ровным шагом потопал обратно.

Был определенный расчет на впечатление, но дети особенно впечатление и понимают. Им представляется, если по-простому, так это неправда.

Гришка с Вовкой нагнали меня еще в пути. Не крикнули, плелись сзади. Перешептывались.

Я не подавал вида. Резко обернулся и засмеялся смехом, который им всегда нравился.

Хлопцы застыли на месте.

Гришка сказал:

— Ты нас в милицию не посадишь?

— За что? — Я удивился и все свое удивление показал голосом и руками.

Гришка промямлил:

— Ну… Я подумал… Беспризорников в милицию сажают. Потом в детдом. К Макаренке. Мы с Вовкой обсудили и против такого. Дед умер, правда, но Зусель не умер? Он живой? Он куда-то пошел и придет. Мы с ним будем жить. Да, Вовка?

Вовка кивнул.

Я спросил:

— Вам передали хлопцы, что я объявил? Вы — мои. Ваш отец был моим лучшим товарищем до смерти. Ваш брат Ёська у меня. И вы будете у меня. Мы заживем вместе. В Чернигове. Я ваш отец теперь. По закону.

Гришка замотал головой:

— Нет. Нам сейчас хлопцы сказали, что ты придурялся перед ними, навроде в кино. Они тебе не поверили. И мы не верим.

Я разозлился.

Схватил за руки Вовку и Гришку и потащил за собой:

— Пошли домой! Я вам объясню кино! Не понимаете по-хорошему, поймете по-плохому!