Весна для репортера - Максим Замшев

– Хорошо. – Я смирился. Сколько я знал Николая, если он что-то задумывал, сбить его с панталыку невозможно – доведет дело до конца, пусть до самого абсурдного. Так и с моей опекой. Я заметил, что в его темных волосах довольно много седины. Раньше не замечал. Вспомнил, как он немного злился на меня после моего шокирующего назначения на эфир.

Через пару минут меня представили бабе Соне, маленькой аккуратной старушенции в больших очках, с пегими волосами и с пушистым платком, в который она кутала плечи. Пробормотав что-то, она засеменила на кухню, а я принял утренний набор лекарств.

От долгого лежания у меня затекли руки. Кисти и ладони неприятно покалывало, спину ломило. Я попробовал расслабиться по отцовской методике. В последний раз я применял ее в номере «Украины». Еще до всего… Сейчас тело не слушалось меня. Сопротивлялось.

Баба Соня существовала за стенкой, как мышка, не издавая ни единого звука.

Я дышал как можно глубже. Немного полегчало. Через какое-то время я решился на вылазку в санузел. Голова прилично кружилась, и я на всякий случай опирался о стенку. После того как умылся, полегчало.

Коля заботливо оставил для меня на полочке перед зеркалом новую зубную щетку.

Выходя из ванной, я услыхал:

– Что-нибудь нужно, сынок?

– Нет. Спасибо. Я позову, если что.

Приятный голос бабушки Сони успокоил меня, отчасти примирил с действительностью.

Весь день я был окружен ее ненавязчивым вниманием. Она несколько раз приносила мне чай с сушками, покормила обедом, который как-то очень ловко приготовила из имевшихся у Николая нехитрых продуктов, периодически поправляла подушки, ненавязчиво интересовалась самочувствием. Следила, чтобы я не пропустил прием лекарств. Несколько раз в течение дня звонил Николай и засыпал меня вопросами на предмет того, как я себя ощущаю, не нуждаюсь ли в чем, улучшается ли мое настроение. Я бодро рапортовал, что все в порядке и выздоровление идет по плану.

Все было бы хорошо, если бы отец не молчал.

Наконец Коля вернулся, произведя в прихожей немалый шум. Выражение лица у него было сейчас напряженней, чем обычно. С чего бы это?

Баба Соня, доложив Николаю о том, как прошел мой день, попрощалась, пожелав мне поправляться.

После этого уже сам Коля позвонил дядюшке Крис и оповестил его о динамике моего излечения, а потом долго и с важным видом что-то выслушивал. Закончив разговор, он ободрил меня:

– Сергей Викторович передает тебе привет и разрешает нам немного прогуляться. Понятно, что у меня нет никакой одежды, кроме рубашки и брюк, но у нас с тобой размер примерно одинаковый. Выбирай в шкафу то, что приглянется. Еще он позволяет недолго смотреть телевизор и читать.

Весь сегодняшний день мой организм боролся за меня. К вечеру он начал переламывать ситуацию в свою пользу. Незримый командующий этой битвой, Сергей Викторович действительно знал толк в «поправке мозгов». Прав был Николай вчера…

Когда мы вышли на улицу и двинулись по освещенной, но довольно пустынной и по виду совсем не столичной улице, Коля повинился передо мной, пересказав события сегодняшнего дня.

На канале утром Босс собрал общую планерку и оповестил коллектив, что меня не могут найти, что, по всей видимости, я скрываюсь от позора. Это вызвало у всех бурю эмоций. Народ требовал подробностей, особенно те, кто видел меня вчера, неумело пытающегося что-то объяснить, а потом убегающего. А стоило Кабанову заикнуться о журналистской этике, которую я, по его мнению, нарушил, сотрудники вознегодовали в открытую требуя, чтобы у меня не отнимали право объясниться. Босс в ответ только лукаво улыбался, намекая, что я на канале никогда не появлюсь, поскольку не смогу смотреть в глаза коллегам после того, что я натворил, и что никаких сомнений в истинности сведений о моем участии в поимке «пророссийского силовика» у него нет. И тут Васькин, с его слов, не вытерпел. Острая жажда справедливости, как он сам не без гордости заметил, победила необходимость хранить конфиденциальность и страх за меня. К вящему изумлению всех собравшихся, Коля гневно опроверг начальника, сообщив, что я ни от кого не скрываюсь, а мучительно оправляюсь после чудовищного нападения хулиганов. И как только мне станет лучше, я буду в распоряжении всех интересующихся моей судьбой. Кабанов, с его слов, побелел как полотно, а потом быстро покинул комнату. История умалчивает, намекнул ли Васькин о том, что избиение могло носить заказной политический характер, или нет, но большинство, по его мнению, восприняли это именно так. И прониклись ко мне сочувствием. Тайным, разумеется.

Услышанное меня не расстроило и не развеселило. Васькин извинялся и каялся, что подвел меня. Проклинал себя за свой язык. Твердил, что никто не позволял ему, не посоветовавшись со мной, трепаться о моих делах. А он?

Я разглядывал деревья вдоль тротуара, оживающие и сбрасывающие с веток последние следы зимних печалей и хворей. Сумерки еще не уводили крыши домов из-под мягкого света, но землю уже застилали невесомые сгустки тьмы…

Отец все еще не позвонил…

– Не расстраивайся, – я положил руку на плечо Николаю, – все в порядке. Я не намерен прятаться всю жизнь. Поэтому все как надо. Днем позже, днем раньше… Да и я, строго говоря, не просил тебя все держать в секрете.

Васькин, несмотря на мои слова, продолжал сокрушаться.

Мы прошлись по двору, мимо детской площадки, где смешно копошились детишки, и вернулись домой. Да, домой… Сейчас у Коли я – как дома. В безопасности…

Васькин аккуратно управлялся с домашним хозяйством. Я даже позавидовал тому, как он быстро соорудил чайный стол. Сахарница, заварочный чайник, чайник для кипятка, чашки на блюдцах, вазочки с конфетами и печеньем – все смотрелось на столе органично, словно занимало ровно те места, которые только им положено по неведомому и загадочному чайному этикету. Мы начали чаевничать. Я с удовольствием отхлебывал из чашки, немного обжигаясь. Коля пил по-детски, из блюдечка, чуть прихлебывая и дуя, чтобы чай быстрее остывал. Странная манера. Давно забытая как будто.

Телевизор, верный соглядатай застолий миллионов российских семей, по привычке болтал сам с собой. Почти везде шли новости. Коля долго путешествовал по меняющимся картинкам каналов, пока не остановился на очень популярной среди либеральной интеллигенции «Оттепели». В прямом эфире транслировали какое-то собрание. Судя по лицам участников, собрались вовсе не поклонники действующей власти. В один момент весь экран заполнила разговаривающая физиономия моего недавнего знакомца Макарова. Ее показывали столь крупно, что можно было разглядеть пористую кожу, небритость, сморщенные мешки под глазами. Когда камера отъехала, стало видно, что Макаров стоит на трибуне и что-то пламенно объясняет собравшимся. Коля сделал погромче. Речи Макарова поражали и обескураживали. Я не мог поверить, что слышу это: «Юрий Громов – жертва государственного террора, преступная власть не простила ему европейского выбора и организовала нападение на него, необходимо организовать фонд для пожертвований на его лечение, вся прогрессивная интеллигенция на стороне мужественного журналиста». Камера отъехала еще дальше, и я с содроганием заметил, что над трибуной, прямо над головой Макарова висит мой большой портрет. Я лишился дара речи. Только переглядывался с Николаем, который, похоже, был так же ошарашен, как и я.