Лондон. Биография - Питер Акройд

Джон Аллин рассказывает о шести врачах, которые вскрыли зараженное тело, считая, что нашли средство от болезни — «говорят, что все они умерли, причем почти все перед этим впали в безумие». Шесть дней спустя последовало сообщение о «предсказании одного ребенка, что чума будет усиливаться, покуда не умрет 18 317 человек в неделю». Ребенок умер. Однако количество смертей стало уменьшаться. В последнюю неделю февраля 1666 года были зарегистрированы только 42 летальных исхода, тогда как в сентябре 1665 года умирало более чем по восемь тысяч человек еженедельно.

Книга Дефо рисует Лондон как живое, страдающее существо, а не как «пустой социальный абстракт» из стихотворения У. X. Одена. Лондон терзает «лихорадка», и он «весь в слезах». Его «лик» подвергся «странной перемене», а над его улицами курятся «дым и испарения», точно над потоками зараженной крови. Неясно, то ли Лондон как единый организм болеет оттого, что болеют его обитатели, то ли наоборот. Конечно, условия жизни в столице были опасны для здоровья людей — ему угрожал сам процесс купли-продажи, без которого не обойтись в этом гигантском центре коммерции и торговли: «Каждому приходилось выбираться из дому за продуктами, и это стало одной из главных причин того, что едва не вымер весь город». Люди «падали замертво прямо на рынке», покупая или продавая что-нибудь. Они «вдруг садились и умирали» с зараженными монетами в кармане.

Читая книгу Дефо, мы находим в ней и другой печальный образ. Это образ города, где «столько же тюрем, сколько заколоченных домов». Метафора заточения неоднократно использовалась авторами, писавшими о Лондоне, но во время Великой чумы многие его жители оказались плененными в буквальном смысле. Символизм красного креста и слов «Да смилуется над нами Господь» не ускользнул от внимания мифографов города, но степень общественного контроля, пожалуй, была ими недооценена. Конечно, многим удалось бежать — одни уходили по крышам, другие перебирались через садовую стену, а кое-кто даже убивал ночных сторожей ради того, чтобы вырваться на свободу, — однако теоретически каждая улица и каждый дом превратились в острог.

Закон, гласивший, что «каждая могила должна иметь не менее шести футов в глубину», был издан именно тогда и оставался в силе в течение трех столетий. Все нищие изгонялись. Публичные сборища были запрещены. Порядок в городе, который всегда изобиловал одержимыми самого разного сорта, приходилось наводить с помощью крутых и решительных мер. Поэтому представители власти и стали превращать дома в тюрьмы, «заколачивая» их — мера, которую даже в ту пору многие считали и жестокой, и бессмысленной. Но в городе тюрем это было естественной и инстинктивной реакцией муниципального руководства на разразившееся бедствие.

Приводя множество историй и подробностей, Дефо рисует перед нами картину «города, целиком предавшегося отчаянию». Из его повествования ясно, что горожане быстро скатились к суеверию и верованиям примитивного характера. На улицах царило сущее безумие: пророки, толкователи снов, предсказатели судьбы и астрологи «запугивали народ до последней степени». Многие, опасаясь внезапной смерти, выбегали на улицы, чтобы повиниться в совершенных ими преступлениях — убийствах или кражах. В разгар эпидемии люди искренне верили в то, что «Господь решил положить конец существованию этого несчастного города», и в результате впадали «в буйство и помешательство». Дэниел Дефо знал город очень хорошо — возможно, лучше любого из своих современников — и сделал вывод, что «смятение, господствовавшее тогда в умах лондонцев, немало способствовало гибели многих из них».

Город переполнили «маги и колдуны… знахари и прочие шарлатаны», которые расклеивали повсюду афиши с предложениями своих услуг и продавали отчаявшимся пилюли, микстуры, целебные патоки и «чумную воду». В харчевне «У ангела», расположенной «близ Большого Канала на Чипсайде», был вывешен перечень лекарственных снадобий, а в трактире «Зеленый дракон» в том же районе продавался «чудодейственный Электуарий против чумы по шесть пенсов за пинту».

В Лондоне всегда хватало целителей и врачевателей, лекарей и гипнотизеров всех мастей. Возможно, царившая в городе нервозность порождала физические недуги, от которых люди пытались излечиться, принимая всевозможные «эликсиры». В Лондоне XIV века эффективность целебных трав определялась с помощью церковного календаря и различных гороскопов. Первыми хирургами были священнослужители. В XIII столетии папская власть запретила им «проливать кровь». После этого везде появились светские хирурги и врачи. Однако не все они прошли положенный десятилетний курс ученичества, и в начале XVI столетия было объявлено, что «наука исцеления и врачевания» практикуется «ткачами, кузнецами и женщинами», которые пользовались в своем лекарском ремесле «магией и колдовством». Считалось, например, что целебными свойствами обладают вода, выпитая из черепа повешенного, и прикосновение к телу больного руки мертвеца.

В XVII веке лондонские знахари и целители тоже были в фаворе, и Чарлз Маки не случайно отвел им так много места в своей работе, посвященной описанию распространенных в ту пору заблуждений и суеверий. В начале 1660-х, когда на Линкольнс-инн-филдс поселился целитель Валентайн Грейтракс, «в Лондоне только и говорили что о творимых им чудесах, и чудодею этому оказывали поддержку в столь высоких кругах, что сбитая с толку публика верила ему, почти не спрашивая доказательств». Другой шарлатан сделал карьеру, воздействуя на лондонцев своей «магнетической силой». Травники лечили от цинги ложечницей, собранной на берегах Темзы; предлагались и гораздо более опасные для здоровья средства под названиями «Дух жемчуга» и «Золотая эссенция». Некоторые знахари и знахарки определяли причину хвори, изучая мочу больного (это называлось «наукой ночного горшка») или его родимые пятна. Этим положено было заниматься седьмому ребенку от седьмого ребенка, и многие объявляли себя таковыми, хотя в действительности ими не были.

Некий Уильям Салмон, практиковавший у самых ворот больницы Св. Варфоломея, утверждал, будто он излечил «Амброза Уэбба с Уэстбери-стрит близ „Трех компасов“ от сильного кровотечения из носа; юного сына Уильяма Огбена, портного с Барнаби-стрит близ „Черного Парня“, от долгой и изнурительной лихорадки и помешательства… Николаса Эрла с Лонг-элли близ „Чаши“ от водянки; Джоан Ингрем с Мурфилдс близ „Медведя“ от подагры и Энтони Джестура из Уоппинга близ „Петуха“ от чахотки». Конкретность этого объявления весьма убедительна. Кроме того, оно позволяет сделать вывод, что место жительства простого лондонца обычно определялось по названию ближайшего к нему трактира.

По-видимому, Уильям Салмон и впрямь успешно исцелял больных; как современным терапевтам, ему особенно хорошо удавалось излечивать ту «меланхолию», которая так часто поражала городских жителей. Он сам был лондонским оригиналом — немного фокусником, немного чародеем и немного врачом. Родился он летом 1644 года и сначала был подручным у знахаря, а затем начал продавать свой собственный «Эликсир жизни». Занимался Салмон и просветительством: его книга «Медицинский синопсис, или Краткое изложение астрологических, галенических и химических методов врачевания», впервые вышедшая в 1671 году, выдержала по меньшей мере четыре издания. Он написал и еще несколько популярных книг, посвященных не только медицине, но также математике и черчению, однако наибольшим успехом пользовался у читателей его «Лондонский альманах» с пророчествами, стиль которых затем перенял или украл у него Фрэнсис Мур. Перемещения «приемной» Салмона по городу можно проследить с большой точностью: со Смитфилда на Солсбери-корт близ Флит-стрит, оттуда на Блу-Балкони у канала неподалеку от Холборнского моста, а затем на Митр-корт рядом с той же Флит-стрит. Подобно многим лондонцам, он примкнул к крайним радикалам, вступив в секту, которая называлась «Новое религиозное братство свободных мыслителей» и собиралась у Дома торговцев кожей. Потом, будучи уже в годах, он начал заниматься анатомией.