Ада, или Радости страсти - Владимир Набоков

– Je ne peux rien faire, – жаловалась Люсетта, – mais rien, – такие дурацкие попались Buchstaben, РЕМНИЛК, ЛИНКРЕМ…

– Смотри, – прошептал Ван, – c’est tout simple, переставь вот эти два слога, и у тебя получится крепость в древней Московии.

– Ну уж нет, – сказала Ада со свойственным ей одной жестом – помахав у виска пальцем. – Нетушки. Словечко славное, да только в русском языке такого не существует. Его француз выдумал. А в русском никакого второго слога нет.

– А пожалеть ребенка? – осведомился Ван.

– Нечего ее жалеть! – провозгласила Ада.

– Ладно, – сказал Ван, – в любом случае ты всегда можешь выставить КРЕМ, или КРЕМЕ, или и того лучше – КРЕМЛИ, это такие тюрьмы в Юконе. Вон у Ады ОРХИДЕЯ, как раз через нее и пройдет.

– Через ее глупый цветочек, – ввернула Люсетта.

– Ну-с, – сказала Ада, – а теперь Адочка соорудит нечто совсем уж глупое.

И, воспользовавшись дешевенькой буквой, беспечно поставленной при зачине игры на седьмую клетку богатого верхнего ряда, она со вздохом глубокого удовлетворения соорудила прилагательное ТОРФЯНУЮ, у которого Ф пришлась на коричневую клетку, а еще две буквы на красные (37 × 9 = 333 очка), что вместе с премией в 50 очков (за то, что она единым махом выставила на доску все семь фишек) дало 383 – наивысший результат, когда-либо полученный русским флавистом в один ход.

– Вот так! – сказала она. – Уф! Pas facile.

И, красноватыми костяшками белой руки отведя с виска бронзово-черные волосы, она гордо и напевно, будто принцесса, рассказывающая, как ее ставшему лишним любовнику поднесли кубок с отравой, принялась подсчитывать свои чудовищные очки – между тем как Люсетта, поначалу уставившаяся на Вана в немом негодовании на лишенную всякой справедливости жизнь, еще раз проехалась глазами по доске и с новой надеждой завопила:

– Это же название! А они запрещаются! Это название первого полустанка после Ладорского Моста!

– Правильно, попочка, – пропела Ада. – Ах, попочка, как ты права! Да, Торфяная, или, как выражается Бланш, «La Tourbière»,[116] это и вправду милая, хоть и сыроватая деревушка, в которой проживает семейство нашей cendrillon’ы. Но, mon petit, на языке нашей матери – que dis-je, на языке общей для всех нас бабушки с материнской стороны – богатом, прекрасном языке, которым моей душке не следовало бы пренебрегать ради канадийской разновидности французского, – это вполне заурядное прилагательное означает «peaty»,[117] женский род, винительный падеж. Ну-с, один этот ход принес мне почти четыреста очков. Жаль, не дотянула.

– Не дотянула! – раздув ноздри и гневно передернув плечами, пожаловалась Вану Люсетта.

Ван наклонил Люсеттин стул, вынудив ее соскользнуть на пол. Окончательный результат бедняжки за пятнадцать, кажется, туров составил меньше половины того, что последним мастерским ходом завоевала ее сестра, собственно, и Вановы достижения были немногим лучше, но разве в этом дело! Пушок, покрывавший Адину руку с бледно-синими жилками во впадинке сгиба, запашок обуглившегося дерева, исходивший от ее волос, отливавших коричневатым блеском со стороны пергаментного абажура (вид лучезарного озера с японскими драконами), – это стоило бесконечно больше, чем все очки, какие могли бы сложить в прошлом, настоящем и будущем ее пальцы, стиснувшие огрызок карандаша.

– Проигравшая отправляется прямым ходом в постель, – весело сказал Ван, – и сидит в ней безвылазно, а мы спускаемся вниз и приносим ей – ровно через десять минут – большую (темно-синюю!) чашку какао (сладкого, густого какао «Кэдбери», и безо всякой пенки!).

– Никуда я не пойду, – заявила, скрещивая руки, Люсетта. – Во-первых, только половина девятого, а во-вторых, я очень даже знаю, почему вы от меня хотите избавиться.

– Ван, – после недолгой заминки сказала Ада, – будь добр, приведи сюда мадемуазель; они с мамой работают над сценарием, который навряд ли глупее этой дрянной девчонки.

– Мне все же хотелось бы уяснить смысл ее удивительного замечания, – сказал Ван. – Спроси у нее, голубушка Ада.

– Она думает, что мы собираемся играть без нее в «Скрэббл», – сказала Ада, – или заниматься восточной гимнастикой, которой – помнишь, Ван? – ты начал меня обучать, ну, ты помнишь.

– Как не помнить! Помнишь, я показывал тебе, чему научил меня мой тренер, ты ведь помнишь, как его звали, – Кинг-Винг.

– Как вы много всего помните, ха-ха-ха, – сказала Люсетта, замерев перед ними – руки в боки, ноги врозь – в зеленой пижамке, открытой на загорелой груди.

– Возможно, самый простой… – начала Ада.

– Самый простой ответ, – сказала Люсетта, – такой, что вы оба не смеете сказать мне по правде, зачем вы от меня хотите отделаться.

– Возможно, самый простой ответ, – продолжала Ада, – состоит в том, чтобы ты, Ван, хорошенько, до звона отшлепал ее.

– Пожалуйста! – воскликнула Люсетта и с готовностью повернулась к Вану спиной.

Он нежно погладил ее по шелковистой макушке, поцеловал за ухом, и Люсетта, разразившись чудовищными рыданиями, вылетела из комнаты. Ада заперла за ней дверь.

– Конечно, она – вконец свихнувшаяся, испорченная безнадзорностью цыганочка-нимфетка, – сказала Ада, – и все же нам нужно быть осторожными, как никогда… о, чудно, чудно, чудно… о, поосторожнее, милый.

Шел дождь. Зеленели лужайки, серел водоем, скучный вид открывался из эркерного окна библиотечной. Ван в черном трико, подсунув под голову две палевых подушки, лежал с книгой Раттнера о Терре – трудом утомительным и гнетущим. Он то и дело поглядывал на высокие, по-осеннему токающие часы, нависшие над загорелой плешью Татарии, которой венчался большой старинный глобус, тускло залитый предвечерним светом, мнившимся впору скорее первой поре октября, чем июлю. Ада в не нравившемся ему, давно уж не модном, перетянутом пояском макинтоше, с сумочкой, свисавшей на лямке с ее плеча, на весь день укатила в Калугу – официально для примерки кое-каких нарядов, а на самом деле, чтобы посоветоваться с двоюродным братом доктора Кролика, гинекологом Зайтцем (или Зайцем, как она называла его про себя, поскольку в русском языке он принадлежал к тому же классу грызунов, что и Кролик). Ван хорошо сознавал, что за месяц любовных утех он не однажды забывал о потребных предосторожностях, средь коих насчитывались и довольно диковинные, но бесспорно надежные, правда, некоторое время назад он обзавелся похожим на чехол предохранительным приспособлением, которыми в округе Ладора по невнятной, но освященной обычаем причине дозволялось торговать только в цырюльнях. Все-таки он тревожился – и сам на себя за это сердился, – а Раттнер, неуверенно отрицавший в основном тексте какое бы то ни было объективное существование родственной планеты, но ворчливо допускавший его в неудобоваримых примечаниях (помещенных неизвестно зачем между главами), казался таким же нудным, как дождь, косые карандашные параллели которого различались на темном фоне лиственничной аллеи, украденной, по уверениям Ады, из Мэнсфилд-парка.