Жена авиатора - Мелани Бенджамин

Я направилась к столу и стала составлять список вещей, которые понадобятся нам по возвращении малыша. Чарльз хорошо натаскал меня! До того как мы встретились, я не была сильна в составлении списков, теперь же для меня это не составляло труда. И это все благодаря моему мужу – еще одно чудо, которое он сотворил!

Но прежде чем начать, я поймала себя на том, что пишу только одно слово, то, которое я не разрешала себе писать и говорить…

Надежда!

Стояла середина мая. Прошло больше двух месяцев со дня похищения моего мальчика.

Теперь в доме было непривычно тихо. Коммутатор все еще работал, но теперь мы получали не больше сотни звонков за день. Полицейские и различные незнакомцы больше не толпились в нашем доме; Элси давно вычистила все ковры, натерла до блеска полы и убрала походные кровати.

Меня пугала тишина и наведенный порядок. Все эти люди трудились, чтобы вернуть мне моего ребенка, потому что все еще считали, что шансы есть. Но тишина, воцарившаяся в доме, говорила об исчезновении надежды.

Полковник Шварцкопф по-прежнему сохранял штаб в доме, работая независимо от Чарльза, хотя Чарльз последовал одному его совету – заплатил выкуп людям Кондона помеченными купюрами, чтобы за ними можно было проследить.

Но полковник больше не верил в то, что мой малыш жив. Он, конечно, не говорил Чарльзу, но я могла прочесть это по его глазам.

За последний месяц поиск приобрел какое-то нелепое направление. Без ведома полковника Шварцкопфа полиция штата послала человека, чтобы проверить печь для сжигания мусора в нашем подвале. Он настоял на том, чтобы мы с Чарльзом его сопровождали. Подозрительно разглядывая нас, когда мы стояли около пылающей печи, он тщательно исследовал пепел.

– Ищу фрагменты костей, – сообщил он нам холодно.

Я отскочила, наткнувшись на моего окаменевшего мужа. Никто из нас не сказал ни слова несколько часов после того, как этот человек неохотно покинул наш дом, с пустыми руками, но все еще подозрительно глядя на нас и делая немыслимые предположения.

В другой раз я услышала снаружи повторяющиеся глухие удары; выглянув из окна столовой, я увидела на земле несколько сломанных лестниц и одну целую, приставленную к дому под окном детской. Полицейский стоял на ее середине, на расстоянии пяти футов от земли. В руках у него был мешок муки размером с полуторагодовалого ребенка. Со зловещим треском лестница разломилась на три куска, там же, где сломалась настоящая лестница. Полисмен уцепился за один кусок лестницы, а его товарищи поддерживали ее, стоя внизу. Мешок упал на землю с тошнотворным звуком, ударившись о каменный фасад дома, сопровождаемый удовлетворенными криками: «И так каждый раз, точно, как та лестница, которую мы нашли! Этот мешок весит столько же, сколько ребенок, верно?»

Я рухнула на пол, ударяя себя в грудь руками и трясясь от звериного воя, который эхом отдавался от стен.

Весна упорно продолжала наступать, с полным пренебрежением к нашему отчаянию. На прогулки я ходила в сопровождении Элизабет. Я искала предзнаменования во всем, что меня окружало, так же, как и она.

– Энн, посмотри на молодые листочки! Тюльпаны вылезли из земли, – сказала она однажды, когда стало пригревать солнышко.

– Но они все вылезают криво, потому что луковицы были вытоптаны и перевернуты.

– Ну да, ведь по ним ходили полицейские, – проворчала она, – на следующий год все будет в порядке.

– На следующий год, – я покачала головой, не в состоянии это постичь, – что с нами станет на следующий год?

– Чарли будет почти три года, а младший уже начнет ползать! – Элизабет рассмеялась. – Представляешь, во что тогда превратятся эти цветы?

Я с трудом улыбнулась, стараясь себе это представить. Но нового ребенка я могла себе представить только как Чарли. А трехлетний Чарли… к своему ужасу, я не могла увидеть его лицо; в моем воображении он, повернувшись спиной, убегал от меня. И не возвращался.

– О! – Внезапно я остановилась, охваченная ужасом, не в состоянии сделать и шага.

– Что такое? Энн? Тебе плохо?

– Нет, просто какая-то глупость. Не могу увидеть Чарли. О, Элизабет, а что, если…

В отличие от моего мужа и мамы, которые упорно не разрешали говорить мне о мрачных предчувствиях, моя сестра позволила мне задать этот вопрос.

– Не знаю, Энн. Не знаю. Но тебе надо как-то продолжать жить. Ты должна. Ты ведь не одна. У тебя есть Чарльз, и мама, и Кон, и Дуайт. У тебя есть я.

– Я знаю.

Я сжала ее руку. Слабую тонкую руку, такую прозрачную, что я могла видеть, как бьется пульс. Я постоянно молилась за нее. Мне необходимо было, чтобы Господь пожалел ее, потому что, если она покинет меня, мне не с кем будет больше говорить. Какими же глупыми мы были раньше!

– Мне нужно сообщить тебе один секрет, – проговорила она, когда мы вновь двинулись по аллее, – я влюблена. В Обри. Обри Моргана, ты его знаешь. Мы собираемся жить в Уэльсе, в его имении. После того как поженимся.

Она проговорила это несмело, как будто боялась спугнуть словами свое счастье.

– Элизабет, это правда? А что насчет Конни? Замужество – ведь это так непросто. Даже если ты идеально подходишь для него, как…

– Как ты?

– Знаешь, в юности я всегда думала, что ты просто создана для замужества, но теперь, набравшись кое-какого опыта, мне кажется, что ты в какой-то мере переросла его. Ты уверена, что хочешь выйти за Обри?

– Да, Энн. Именно этого я и хочу. Та борьба с Конни – я для нее недостаточно сильна, так что я отошла от этого. Так проще. К тому же Обри – добрый малый. Он хочет облегчить мне жизнь. И мне не будет так трудно, как с Конни. Все будет гораздо проще.

Я взглянула ей в лицо. Оно сияло, как у настоящей невесты.

– Тогда я счастлива за тебя. Мама знает?

– Нет, мы решили, что лучше будет подождать до тех пор, пока… до возвращения Чарли.

– Ты любишь Обри?

Было глупо спрашивать, любит ли он ее. Конечно, любит. Все любили Элизабет.

– Да. О, Энн! Он так трясется надо мной, говорит, что я должна слушать докторов. Но что они знают? Они хотят, чтобы я жила, как инвалид, но я не собираюсь этого делать. Слишком долго я ждала этого состояния удовлетворенности.

Я сжала ее руку и не стала говорить о том, что ей действительно надо слушаться докторов. Или радость станет прелюдией к трагедии. Она разрешила мне мое отчаяние. Я должна разрешить ей быть счастливой. И мы продолжили прогулку, взявшись за руки, погруженные каждая в свои мысли.

Во многом благодаря Элизабет, ее участию и пониманию я снова начала вести записи в своем дневнике. Наконец что-то оттаяло и прорвалось внутри меня, и я должна была вылить это на бумагу, не думая о том, что скажет муж. Когда я вышла за Чарльза, он велел мне прекратить вести дневник, опасаясь, что кто-нибудь украдет его и продаст газетчикам. И я согласилась.