Оцепенение - Камилла Гребе

Это больное стихотворение Улле.

Читаю последнюю строфу.

Под стихом достаточно места. Я опускаюсь на корточки, достаю ручку, кладу лист на коленку и начинаю писать.

К тому времени, как я паркую мотоцикл рядом с машиной Ракель, дождь почти кончился.

На дороге образовались глубокие лужи. Высокую траву прибило дождем к земле. Она лежит мягкими волнами, как свежевымытые волосы.

Дом имеет тот же идиллический вид, что и раньше. Трудно представить, что тут кого-то забили до смерти чугунным ягненком.

Я поеживаюсь при воспоминании о том, как Игорь заламывал мне руки, как бил меня головой об пол. Я инстинктивно подношу руку к лицу и ощупываю распухший нос.

По крайней мере, я могу нормально дышать.

Снова раздается удар грома, и я оборачиваюсь. Темно-фиолетовые тучи медленно плывут по небу, направляясь к Стокгольму.

Я подхожу к дому, достаю ключ и открываю.

Ягненок стоит на прежнем месте у стены. Слабый свет лампы освещает прихожую. Пахнет чистящими средствами и хлоркой.

Снимаю кеды и тонкую куртку, которую одолжил из гардероба Улле. И достаю велосипедный замок.

Он представляет собой длинную черную цепь, покрытую красной пластмассой. Кассир заверил меня, что это лучшая из всех представленных у них моделей. Видимо, его не так легко перепилить или перерезать, как другие замки.

В комнате Юнаса раздаются шаги, и в дверях появляется Ракель.

Она бледная, глаза красные и опухшие.

– Самуэль! – шепчет она.

Подходит ко мне и сжимает в объятиях.

– Я ездил за покупками, – говорю я.

У нее теплая кожа. Длинные волосы щекочут мне руку. Я слышу ее сердцебиение – быстрое и легкое, как у птички. Чувствую, как грудь вздымается от каждого вздоха.

Это и возбуждает, и трогает до слез.

– Юнас… – шепчет она и гладит меня по волосам.

– Что? – удивляюсь я и пытаюсь высвободиться.

Она разжимает объятия и берет мои руки в свои. Заглядывает мне в глаза. Я еще не видел ее такой серьезной.

– Пойдем! – шепчет она едва слышно.

– Я купил велосипедный замок, – бормочу я, показывая красный замок.

Ракель останавливается и недоуменно смотрит на меня.

Я тотчас жалею о своих словах.

Какой же я дурак. Испортил этот волшебный момент болтовней о чертовом замке, до которого никому нет дела.

Она берет замок, взвешивает в руке, словно думая о чем-то, кладет на кухонную стойку и идет в комнату Юнаса.

– Спасибо, – бросает она через плечо.

Я следую за ней.

В комнате темно. Одинокая свеча горит на столике рядом с розой. Язычок пламени подрагивает на сквозняке. Мы садимся. Ракель – на стул, я – на кресло.

Одинокие капли дождя постукивают по окну.

Ракель сидит, сцепив руки на коленях в замок. Взгляд ее прикован к Юнасу.

Я смотрю на нее, на свечу, на зомби-Юнаса, неподвижно лежащего в кровати. Кожа у него прозрачная, рот приоткрыт в безмолвном крике.

– Какая ирония, что мы окрестили его Юнасом, – шепчет Ракель.

– Да?

– Ты знаешь историю о пророке Ионе и ките?

– Да, – отвечаю я коротко, у меня нет никакого желания рассказывать о том, как в детстве мама заставляла меня ходить в библейскую школу.

Ракель бросает на меня короткий взгляд.

– Мой отец был священником, – говорит она. – Я знаю все библейские истории. Как бы то ни было. Иона бежал от Господа и попал в жестокий шторм в море. Он сказал морякам выбросить его за борт, ибо это он разгневал Господа. Они так и сделали. Иону проглотил кит. Или, если верить старым переводам, просто рыба. Трое суток он провел в утробе кита. Он молился Богу, и под конец кит выплюнул его на сушу.

– Ага, – произношу я, гадая, к чему она все это рассказывает.

– Когда Юнас заболел, я подумала, что он будто заперт в утробе кита. Он не мог общаться, был изолирован от мира, как зародыш в утробе матери.

Я молчу.

– Как я молилась, – продолжает Ракель. – Но Бог не выполнял Свою часть сделки. Юнас никак не просыпался. Оставался внутри кита. Но я заботилась о нем. Была рядом. Он был единственным, что у меня осталось. Господь должен был это знать. Понимаешь?

Ракель встает и идет ко мне. Встает за креслом и кладет руки мне на плечи.

Я все еще ничего не понимаю.

Совсем ничего.

– Мне так жаль, – шепчет она. Ее пальцы больно впиваются мне в плечи.

Я оборачиваюсь и смотрю на нее. Но ее взгляд устремлен на Юнаса.

И вдруг понимаю.

Юнас.

Внутренности скручивает узлом. В ушах шумит. Стены надвигаются на меня, грозя расплющить. Стук капель по подоконнику оглушает.

Он не дышит.

Зомби-Юнас не дышит.

Я гляжу на темное море и пытаюсь осознать происходящее.

Отца больше нет. Самуэль не пришел.

Помимо горя, вызванного смертью отца, и страха за Самуэля меня переполняет чувство одиночества и беспомощности. Я словно дерево без корней или лодка, унесенная в бескрайнее море.

Без Самуэля и отца у меня нет ни прошлого, ни будущего. Кто я без них? Существую ли вообще?

Я пытаюсь принять болезненную правду: отца больше нет, Самуэля нет.

Отец больше не вернется. Это я знаю. Но Самуэль?

С ним никогда ничего не знаешь.

Исчезать – одна из основных черт его характера.

Как-то в мае мы должны были встретиться на площади, чтобы поехать навестить отца в его день рождения. Я ждала больше часа. Решила, что его или ограбили, или избили, или он попал под машину. Я уже хотела пойти, и тут он появляется спокойный, как удав, с дроздом в руке, спасенным, по его словам, из помойки.

Сколько раз он путал дни, просыпал, отвлекался на телевизор или что-то на улице или на собственные мысли…

На Самуэля нельзя положиться. Он импульсивен. Концентрация внимания у него не лучше, чем у щенка. Но он не злой.

Он только…

Я пытаюсь подобрать слово, и единственное, что приходит на ум, – безнадежный. Да, я должна признаться, что мой сын безнадежен.

Ветер снова взметает подол, обнажает бедра, но у меня нет сил поправлять платье. Плевать, если кто увидит.