Самодержавие и конституция - Кирилл Соловьев

Депутаты отнюдь не торопили ожидавшиеся изменения, они боялись их. «Самое удивительное в настоящем настроении, что все идет верх дном. Например, Шингарев чуть не со слезами говорил о том, что надо беречь и охранять… Все начинают понимать, как страшна анархия в настоящую минуту, и стараются ее предотвратить», – писала современница этих событий. 4 февраля на заседании кадетского ЦК М. С. Аджемов рассказывал коллегам о нараставшем брожении среди рабочих, Ф. И. Родичев предсказывал новое «кровавое воскресенье». 10 февраля на последней аудиенции у Николая II председатель Думы говорил о революции, которая, по его оценке, могла произойти уже через три недели, оставив после себя пепелище.

Император продолжал сохранять спокойствие. Министр иностранных дел Н. Н. Покровский после каждой личной встречи просил царя об отставке. Он чувствовал свою беспомощность в сложившейся политической обстановке. «Вы неправильно осведомлены; никакой революции не будет», – успокаивал его император.

Тогда могло показаться, что Николай II, в сущности, прав. Как будто бы ничто не предвещало скорый крах режима. Напротив, «ноябрьский штурм» захлебнулся. Лидеры думского большинства опасались возмездия. Их новые страстные выступления чаще всего не печатались в газетах, а если даже и публиковались, то с купюрами. Депутаты впали в апатию. Деятельность комиссий сбавила обороты, не удавалось собрать даже наиболее дисциплинированную бюджетную комиссию. Над Думой, будто дамоклов меч, висела угроза разгона. Новый премьер-министр Н. Д. Голицын сообщил лидеру националистов П. Н. Балашеву, что «указ (о роспуске. – К. С.) у него в кармане, и он не потерпит ни одной минуты, если надо будет».

Были все основания ждать развала Прогрессивного блока: его арсеналы были пусты. Все средства борьбы за «правительство общественного доверия» были испробованы. Идти на дальнейшую эскалацию конфликта в Думе не решались. 4 февраля на заседании кадетского ЦК Милюков предложил не принимать государственный бюджет, Кокошкин советовал вынести вотум недоверия кабинету министров, а Аджемов полагал возможным выдвинуть обвинения против царя. Однако эти смелые инициативы не вызвали одобрения у большинства присутствовавших, которые предпочитали занимать выжидательную позицию. Схожим образом обсуждались тактические вопросы и в самом Прогрессивном блоке. «Кадеты поговаривали об отклонении бюджета целиком, но не настойчиво, скорее нащупывали почву», – писал октябрист Савич председателю бюджетной комиссии Алексеенко. Возобладала умеренная точка зрения: открытие сессии должно было напомнить о деловом настрое депутатского корпуса.

В результате, вопреки настроению многих народных избранников, первый день новой сессии прошел буднично. Чиновник особых поручений Л. К. Куманин сообщал, что «в связи с провалом плана блока в первый день открытия сессии показать стране ярко оппозиционное лицо Государственной думы, поздно вечером состоялось совещание лидеров фракций, входящих в состав блока, которые просили П. Н. Милюкова значительно усилить оппозиционность его завтрашней речи». Речь лидера кадетов только обострила противоречия внутри блока. Правый центр выступил против Милюкова и поддержал критикуемого им министра земледелия А. А. Риттиха. Националист А. И. Савенко писал жене, что «в блоке ссора из‐за продовольственного вопроса. Кадеты в прошлом году посадили нас и всю Россию в лужу твердыми ценами, да еще на все сделки. Теперь они стремятся в своем политическом ослеплении затянуть на шее России петлю твердых цен и проч. Но мы не допустим этого. Милюков резко напал на Риттиха и, между прочим, сравнил его с Сухомлиновым. Это вызвало целый взрыв, и мы решили дать отпор кадетам. И дали его. Теперь все на этом и вертится».

Политическая система устояла и после скандального выступления А. Ф. Керенского, которое нельзя было полностью включить в стенографический отчет без риска для оратора. Тем не менее сделанные цензором купюры стали известны Петрограду: «Дело не в вас (жест по направлению к ложе министров), а в вашем хозяине… Распутинское самодержавие… …На знамени нашей партии написано: террор и оправдание тираноубийства… Система безответственного деспотизма… …У нас до сих пор существует представление о государстве как о вотчине, где есть господин и холопы… …Сконцентрирование у Верховной Власти всех подонков общественности… …Необходимость физического устранения нарушителей закона… …Необходимость уничтожения средневекового режима…»

Руководство Думы, следуя принципам корпоративной солидарности, не предоставило правительству стенографические записи, ограничившись официально утвержденным и заметно «почищенным» стенографическим отчетом: «Подлинным стенографическим отчетом следует считать тот отчет, который разрешен к печатанию председателем Государственной думы; стенографическая запись есть только материал для составления отчета, иначе – документ внутреннего распорядка Государственной думы, а потому он не может быть представлен по требованию административных ведомств».

Новые яркие выступления ничего не меняли. В Думе царила тоска. Все «слова» были уже сказаны. Конечно, можно было отклонять законопроекты и организовать «нажим бюджетного винта». Но пойти на это не решались даже наиболее смелые представители Прогрессивного блока.

Отчасти реализуя эту тактику, депутаты отвергали даже вполне разумные правительственные инициативы, принятые согласно статье 87 Основных государственных законов (то есть в порядке чрезвычайно-указного права). Так, жертвой думского гнева стало Министерство народного здравия. Законодательное собрание выступило против его учреждения, при этом отлично понимая, что местное самоуправление не могло полностью финансировать здравоохранение. Правительство «ужасающе одиноко», – констатировал Савенко. Как будто в подтверждение этого тезиса 3 февраля 1917 года депутаты отказались ехать на раут к премьер-министру князю Н. Д. Голицыну. Одновременно правительство приняло решение, что Голицын не будет выступать в Таврическом дворце с декларацией.

Все это не способствовало разрешению кризиса. Ситуация была «патовой». «Положение крайне неопределенное, а настроение угнетенно-пониженное», – отмечал Савенко 16 февраля 1917 года. Он писал, что «комиссии работают очень слабо, так что и черной работы мало. Депутаты ходят как заморенные мухи. Никто ничему не верит, у всех опустились руки. Все чувствуют и знают свое бессилие». На следующий день его коллега делился впечатлениями: «Скучаю за думскими делами. Сессия идет вяло, речи тусклые, да и нельзя ожидать другие, ибо все уже сказано для имеющих уши слышать, да ничто не услышано». Пройдут еще сутки. Один из депутатов напишет домой: «У нас в Думе настроение тяжелое, дух несколько придавленный, того и гляди пробка вылетит».

Оставалось надеяться на спасительное чудо. По Таврическому дворцу поползли слухи, в которые депутаты охотно верили. Например, говорили, что произошла дуэль между М. В. Родзянко и А. Д. Протопоповым. Правда, оставался неясным ее исход. Одни утверждали, что погиб злосчастный министр. По сведениям других, погибли оба противника.

Отдельные депутаты даже рассчитывали на скорый роспуск Думы. Они полагали, что это произведет переворот в обществе. Дума станет центром всех недовольных и обретет невиданную мощь. Это поставит правительство перед выбором: либо ответственное перед депутатами правительство, либо всеобщая анархия. Не вызывало сомнений, что власть, следуя элементарному инстинкту самосохранения, выберет первое.