Психопаты шутят. Антология черного юмора - Андрэ Бретон

Для тех, кто пожелает несколько разнообразить посмертную обстановку на радость близкому и дорогому существу, необходимо предусмотреть шары из горного хрусталя – так, чтобы через их незримые стенки можно было наблюдать застывшую навеки наготу любимого дедушки или брата-близнеца!

Вот он, шрам от людской мудрости, светило скачек с препятствиями; человечество нынче походит на ворон с остекленевшим взглядом, простирающих свои крылья над трупной падалью, а краснокожих следует произвести в начальники железнодорожных станций!

У меня был друг, швейцарец по имени Жак Чудак, который жил в Перу, а это четыре тысячи метров над уровнем моря; уехав в те края несколько лет назад с исследовательской миссией, он не устоял перед очарованием одной необыкновенной индианки, которая совершенно свела его с ума, отказывая ему во взаимности. Он слабел на глазах и под конец не мог даже выходить из своей хижины. Сопровождавший его в путешествии врач-перуанец делал все возможное, чтобы исцелить моего друга от набиравшей силу шизофрении, но сам втайне считал ее неизлечимой.

И вот однажды ночью маленькое индейское племя, приютившее Жака Чудака, начала выкашивать эпидемия гриппа; были заражены все до одного, и через несколько дней из двухсот туземцев в живых осталось чуть больше двадцати; врач-перуанец, обезумевший от наплыва пациентов, вернулся в Лиму… Друг мой, также пораженный ужасным заболеванием, метался в жестокой горячке.

А здесь надобно сказать, что у этих индейцев всегда водилось множество собак, которым вскоре не оставалось ничего иного, как поедать своих бывших хозяев; они разрывали трупы на части, и так одна псина принесла в вигвам Чудака голову индианки, в которую тот был влюблен… Он сразу же узнал знакомые черты лица и, без сомнения, испытал от увиденного сильнейшее потрясение, поскольку мгновенно вылечился и от обуревавшего его безумия, и от изнурительной лихорадки; к нему вернулись былые силы, и он, выхватив голову женщины из собачьей пасти, словно развлекаясь, зашвырнул ее в дальний угол, после чего приказал животному принести его трофей; трижды возобновлялась эта игра, и трижды пес приносил голову, держа ее за нос, но на четвертый раз Жак Чудак бросил ее с такой силой, что она угодила в стену и разлетелась вдребезги, а наш игрок в шары смог, к своей немалой радости, убедиться, что мозг представляет лишь собой скопление морщинистых извилин, а не пару ягодиц, как ему вначале показалось!

Гийом Аполлинер стоит на перекрестке такого множества дорог, что в эту книгу умещается лишь одна грань его таланта – в ней сияет, скажем так, лишь один из лучей его звезды. Меж тем от сложившихся типажей современного юмора – одновременно и подстрекателей, и резонеров: от Лафкадио, например, от Жака Ваше или невообразимого Джино Пьери, служившего некоторое время его личным секретарем и описанного под именем барона д’Ормезана в новелле «Лжемессия Амфион», последней из сборника «Ересиарх и Компания» – его отделяет буквально целый мир. И пусть к созданиям такого рода его влекло неуемное природное любопытство, результатом чего становилась довольно избирательная к ним привязанность, очаровать их самих или удержать подле себя у него получалось из рук вон плохо. Как только по их вине ему грозили малейшие осложнения, он впадал в совершенное ребячество, не чуждаясь для собственного оправдания и самых смехотворных демаршей, чем, разумеется, располагал людей с чувством юмора отнюдь не в свою пользу. Когда слабость к Джино Пьери, вынудившая Аполлинера укрывать пару похищенных им из Лувра финикийских статуэток, довела его в 1913 году до роли соучастника в краже Джоконды, он тотчас принялся жаловаться на свою жестокую судьбу, строчил плаксивые стихотворения одно хуже другого и даже обращался к друзьям за письменными подтверждениями собственной благонадежности. С другой стороны, как напоминает нам анонимный автор предисловия к переизданию (1931 г.) «Одиннадцати тысяч палок», не стоит забывать о письмах «барона д’Ормезана», в которых тот недвусмысленно высказывается по поводу своего участия в этой афере: «В такие моменты лучше всего понимаешь разницу между тем, кто делает юмор смыслом всего своего существования, и тем, кто просто юморит; между искателем приключений и любителем приключенческих романов». Похожие конфликты были у него и с Артюром Краваном, который, написав однажды нечто вроде «жид Аполлинер», уже назавтра с удивлением встречал присланных Аполлинером секундантов. Вот что он им тогда заявил: «Хотя я вовсе не боюсь булатного клинка вояки Аполлинера – мне просто чуждо самолюбие как таковое, – я готов взять свои слова назад, внести все мыслимые в подлунном мире исправления и заявить, что… г-н Гийом Аполлинер вовсе даже не еврей, а исправный прихожанин римско-католической церкви. На будущее, дабы избежать подобных недоразумений, могу добавить, что означенный г-н Аполлинер со своим раздувшимся пузом скорее напоминаем носорога, нежели жирафа, что физиономия его больше смахивает на морду тапира, нежели льва, и вообще он больше походит на стервятника, нежели длинноклювого журавля».

Во всем остальном нельзя не признать, что Аполлинер лучше, чем кто-либо другой, сумел привнести некоторые из наиболее характерных черт сегодняшнего юмора в область поэтического творчества – единственную сферу, в которой он не знал себе равных. Если в тех жизненных ситуациях, когда присутствие юмора было просто необходимо, как раз юмора-то ему и недоставало (в первую очередь здесь вспоминается его наивная бравада в отношении всего, что касалось прошедшей войны, когда даже на смертном одре незадолго до перемирия он с нескрываемым удовольствием разглядывал собственную фуражку с только что пришитым вторым галуном), то в своих стихах и рассказах он блистал им с неподражаемым изяществом. «Чрезвычайно живое осознание тех нитей, что связывают поэзию и сексуальность, – писал один из его современников, – чувствование одновременно святотатца и мессии: вот что выделяет Аполлинера из неразличимого потока времени». Великое дыхание юмора он схватывает на самом пике своего стремления освободить литературу от стянувших ее пут литературных жанров, отдаваясь на милость безумного вихря поэзии, в самозабвенном упоении фантазии, когда вокруг, кажется, нет ничего, кроме нее одной: достаточно вспомнить о сюжете «Хуженебывания Нельзуита» из «Убиенного поэта». Те же, кому случалось прогуливаться с Аполлинером по улицам, вспоминают, что с особым интересом он рассматривал нищих старушек, охотниц за безделушками, которых можно вечерами встретить на левом берегу Сены, когда они направляются к лавкам букинистов у реки. Ему они, наверное, казались чем-то вроде живой истории, и больше его в те минуты уже ничего не интересовало. Раскаты его смеха – уже по совсем иному поводу – чрезвычайно походили на сухой треск града перед начинающейся бурей.