Послевоенное кино - Юрий Михайлович Лощиц

Девчата-одноклассницы уже забегали к тёте Нине, чтобы выведать: а когда же, каким поездом будет он из Киева?..

«Земля»?.. Нет, точно, кто-то идёт по нашей мягкой от пыли дороге, покачивается, будто немножко навеселе, топает сапогом об землю, пританцовывает, вот-вот вприсядку пустится, и дорога под ним вспухнет светлыми серебристыми клубами пыли…

На заре я просыпаюсь от порыва свежего ветерка, вижу алеющую полосу на востоке, вижу на расстоянии протянутой руки многое множество спелых вишен. Значит, это Миша не стал их есть или собирать, до моего приезда оставил.

* * *

Как ни оттягивал я эту минуту, а пора уже мне здесь проститься с вами, мои родные.

Дядя Ефим скоропостижно скончался на колхозном складе, который он сторожил по ночам. Тело его обнаружили утром. Он лежал, как и упал, лицом вниз, поверх кучки соломы, и когда приподняли его, то на щеке оставались рубцы от соломенных стеблей.

Тётя Лиза, и до его смерти и особенно после неё, чтобы приносить в дом «якусь копийку», бралась за любую тяжёлую работу, на какую приглашали, в том числе месила замесы для изготовления больших саманных кирпичей, — когда кто-нибудь строил или расширял себе жильё. Что такое замес под саман? Земля, обычный чернозём, а лучше с глиной, вода, солома для связи и хоть сколько-нибудь конского навоза, тоже для связи. Для замеса выбирают где-нибудь поближе к стройке большой свободный круг. И — начинают месить сырую землю, подливая воду, подбрасывая солому и навоз. Когда хватало ещё в колхозе лошадей, выпрашивали для замеса лошадь. Хозяин, закатав штаны выше колен, стоял в середине замеса и, держа лошадь в поводу, водил по кругу — полчаса или час, или даже больше, пока замес не превращался в вязкую массу наподобие цементного раствора.

Когда лошадиные табуны в наших краях почти исчезли, в замесах по кругу стали люди ходить. Кажется, в той же Мардаровке и я раз или два пробовал из любопытства участвовать в мешении грудковатой, неподатливой земли. Но долго не выдерживал, ноги быстро уставали, и голова начинала кружиться. Это не то что гонять с ребятами после редкого ливня по тёплым, густым, как кисель, лужам.

Никто не считал, никогда уж не сосчитает, сколько замесов вымесила на своём веку безропотная тётя Лиза и сколько бы ещё досталось ей батрачить, или, как у нас говорят, в наймы ходить, если б однажды не поранила прямо в замесе босую ступню то ли о гвоздь, то ли об осколок стекла. Почистили ей рану, кровь кое-как присохла, и пошкандыбала тётя Лиза домой с тихой надеждой, что «загоится». Ведь сколько раз она ещё в колхозе разбивала в кровь то руку, то ногу, и заживало, как у всех, кто большую часть года ходит по земле босиком и мозолей на руках не считает.

Но через время врач или фельдшер местный обнаружил у неё явные признаки столбняка. Отвезли тётю Лизу поездом в одесскую больницу. Мама моя, получив телеграмму о случившемся, в тот же день села на поезд Москва — Одесса. Старшая сестра умирала у неё на руках. Я, когда мама вернулась после похорон, попытался было расспросить у неё, как это всё было, но при первых же словах рассказа её начали душить рыдания. Когда везли из Одессы гроб на грузовике, разразился над ними страшный ливень.

В кущенковскую хату я попал лишь спустя несколько лет. Мы сидели с Тамарой за разговором в маленькой комнате, у письменного стола, за которым она проверяет школьные тетрадки, и за спиной у неё на старенькой этажерке всё ещё стояли вприслон друг к другу номера давнишних толстых журналов, читанных покойным дядей Ефимом. Я обратил внимание на старую книгу в кожаном переплёте с тиснением и остатками кожаных застёжек, что лежала поверх журналов.

— Мама иногда в неё заглядывала, щось читала по складам, — объяснила сестра и слегка смутилась. — А я и не заглядываю. Церковнославянского, сам знаешь, нам не преподавали.

Я к тому времени уже имел некоторое знакомство со старопечатными книгами и, полистав эту, понял, что перед нами полная «Псалтырь», с кафизмами, с наставительными словами Василия Великого и блаженного Августина. Судя по виньеткам, книга могла быть из Киевской лаврской типографии. Отсутствовал лишь титульный лист, и невозможно было точно сказать о годе её издания. Но мне показалось — по переплёту, по рыхлости и затёртости бумаги, по большим уставным буквам, что вполне могла она быть издана ещё в конце восемнадцатого века.

— Если ты хочешь, возьми её. Будет тебе память о маме нашей.

А ещё через несколько лет я снова оказался в этой же комнате, и на столе, за которым без малого сорок лет подряд сестрёнка моя двоюродная проверяла тетрадки, теперь лежала она сама, с бумажным венчиком на восковом лбу.

В головах у неё, рядом с маленькой иконой, чуть вздрагивал огонёк лампады, отвечая на движения тех, кто приходил прощаться. Тамару, мать двоих взрослых уже дочерей, учительницу русского языка, понесли сначала к школе, а уж оттуда, ступая за медленно ползущим грузовиком с откинутыми бортами, проводили на окраину Мардаровки, на кладбище Топик, где рядом с могилами родителей была уже и для неё отрыта подземная келейка. Стоял тёплый мартовский день, жаворонки вовсю звенели, а за кустами кладбища ворчал в поле трактор, и моталась-припрыгивала за плугом борона.

Когда пришёл черёд кидать землю на крышку гроба, мы с мамой и тётей Галей — они тоже приехали на похороны своей племянницы — взяли по горсти. Уже рассыпчатая, тёплая была земля. Я бросил и тут же отошёл в сторону… Сестричка моя радостная, золотоволосая, ты наверняка забыла давно, а я сейчас опять вспомнил, как когда-то в детстве обидел тебя, кинул в лицо тебе ком земли… До чего же быстро, обидно быстро прошелестела книга твоей жизни, кто теперь прочитает её — кроме Дарителя всякой и всяческой жизни?.. «Аще взыду на небо, Ты тамо еси; аще сниду во ад, тамо еси».

* * *

Дядя Коля. Теперь и о нём напоследок.

«Деревья угрюмо ждут тепла, не распускаются. Очень противная погода, а я люблю тепло, а его пока нету. Чудеса в решете получаются. В апреле морозы, снег, метель. Я посмотрел в свой дневник и узнал, что в 1973 году я святил Пасху 16 апреля. Был снег, мороз, и морозцы держали до 25 апреля. Но все прошло благополучно, и был урожай. Еще один „фокус“: в 1932 году я был почтальоном, и в конце мая, когда кукуруза и картошка была в 30–40 сантим., взял мороз,