Смерть секретарши - Борис Носик

На все это Русинову открыла глаза московская девушка Рита. Рита мирно читала на холме роман лучшего американского писателя Теодора Драйзера («Какие жизненные истории! Возьмите хотя бы сестру Керри. Или Женю Гергардт!»). Не только торчавший из высокой травы ее незаурядный бюст, но и самое выражение ее лица ввели Русинова в грех: Рита была похожа на хорька. Отчего всю жизнь нас привлекают женщины, похожие на определенных животных? Что могут нам сказать по этому поводу циничные этологи? Одного привлекают женщины, похожие на хомяков и хорьков, других — похожие на коров и свинок. Даже особи, напоминающие крокодилов или верблюдов, находят своих энтузиастов. Русинов соглашался, что в конце концов нет ничего худого в этом пристрастии к какому-то определенному виду (это даже удобно в целях размежевания и наиболее полного охвата населения). Его смущала только потребность утверждать божественную природу этого влечения. На его взгляд, тут справедливей было бы толковать о секс-типе, о половом влечении, о любви к дикой природе, наконец…

Инженерша Рита пожаловалась, что она не смогла достать свой любимый роман «Семья Рубанюк» и ей приходится читать Драйзера. Потом она подробно пересказала содержание романа. В ее пересказе проза Драйзера уходила корнями в новую кабардинскую литературу. Так оно, вероятно, было. Дальнее радио мешало Русинову вникнуть в суть ее рассказа! Ритин голос и радиоголос вместе заглушали внутренний голос Русинова, мешали ему созерцать Ритину грудь. Русинов ворчливо пожаловался Рите на слишком громкое вещание, и она взглянула на него с подозрительностью!

— Мне кажется, что вы антисоветчик, — сказала она.

— Может статься, — сказал Русинов задумчиво. — Знать бы еще, что это все-таки значит?

— Вам не нравятся наши достижения, — сказала Рита агрессивно.

— Да, пожалуй, не все, — снова согласился он. — Некоторые из них меня определенно не греют. Например, всеобщая радиофикация. Исчезновение сыра. Я к ним медленно привыкаю. Впрочем, к ненашим достижениям тоже. У них там слишком много машин, много шума, суета вокруг всей этой техники…

— Значит, ненаши достижения вам больше не нравятся?

— Их мне легче перенести. Они не здесь…

— Значит, вы не настоящий антисоветчик! Кто же вы тогда?

— Зовите меня просто Сеня, — сказал Русинов. — Мы могли бы, впрочем, перейти ко мне в комнату. У меня там есть вьетнамский ликер. Из зернышек лотоса. Или из гадючьих глаз. Впрочем, он, может быть, корейский ликер. К слову сказать, милая Рита, мне кажется, что наши достижения даже выше, чем корейские. Хотя, впрочем, я никогда не был в Корее. Я просто решил так. Из чувства патриотизма. И еще по некоторым признакам. Тут мне помогает классовое чутье. Вернее, опыт жизни в бесклассовом обществе…

— Очень странно, — сказала Рита, — ведь Корея тоже социалистическая страна. Так же, как Китай… Но в Китае, конечно, не то.

— Есть еще Вьетнам, Кампучия. Мир прекрасен и удивителен.

— Вот тут я точно не знаю, — призналась она.

— Ничего. Мы придем ко мне и во всем разберемся. Это будет ваше внеочередное политзанятие…

«Путешествие в трущобах родного города». Так он назвал это многотрудное мероприятие с участием столичной ИТР. Белье на ней было из толстой резины с какими-то железными прокладками. По всей вероятности, ей даже лестно было отдаться проезжему работнику прессы, но достоинство ее требовало борьбы, а долгие занятия самбо (а может, простой изнурительный домашний труд) сделали ее удары весьма чувствительными. Было такое мгновение, когда Русинову вообще пришло в голову, что она некрофилка. Еще чуть-чуть — и прикончит. А потом изнасилует его труп, но ни за что не отдастся живому. Он встал с койки, потирая ушибленные места.

— Хорош! — сказал он. — Поиграл с говном, да и за щеку.

— Я знала, — сказала она с обидой и одним духом заглотнула стакан мерзостного ликера. — Я знала, что скоро вам наскучу. Люди вашего круга не могут быть постоянными. Вот и здешний культурник тоже. В первый вечер такого наговорил, такого, а сейчас как незнакомый. Тоже ведь культурный человек, вроде вас, с Юматовым знаком, других артистов знает…

Русинов терпеливо ждал, пока она уйдет. Она с такой силой хлопнула дверью, что дверная рама треснула, посыпалась штукатурка. Строители, конечно, спешили. Они выполняли план к сроку и не могли предусмотреть таких страстей.

Вопреки его ожиданиям, борьба эта не только утомила Русинова, но и привела его в грустное состояние духа. Он взял чистый лист бумаги и сел писать свое завещание. В нем он проклинал всех, кто не отдался ему при жизни, когда он почти что мог и почти хотел. Всех, кто поломал ему кайф, а также испортил впечатление от различных прекрасных мгновений жизни (может, даже от жизни в целом). Начал он весело, но потом припомнил экс-мадам Русинофф, припомнил Оксану и Машку, ему стало грустно — произведение его утратило чистоту жанра…

Он вышел из комнаты и снова стал карабкаться по склону холма. Теперь он заметил здесь трос, провисавший над самой травой. Поднявшись выше по склону, он обнаружил, что это бугельный подъемник: значит, здесь катаются на лыжах зимой, это лыжный склон… Сердце его сжалось от ностальгического воспоминания — сверкающий снег, подъемники, пестрые куртки, тяжкие ботинки, лыжи. Каждое лето его мучило опасение, что это было в последний раз, что лыж больше не будет — когда-нибудь это случится… Он лег в траву. Солнце садилось за лесом. Нестерпимо сверкала крыша деревянной церкви. Туристы возвращались с ужина. Скоро будут танцы-шманцы. Уже прогундосил что-то по радио на редкость противный голос Счастливого Человека.

«Вот если бы снова сбежать?» — подумал Русинов.

Это была старая, но совсем неплохая идея. Почти приключение. И потом столько всего по боку. Не придется идти на танцы. Не придется беседовать с культурником. Если «Отдых трудящихся», паче ожидания, будет настаивать на своем, можно будет придумать что-нибудь на месте. Да, вот еще — не придется объясняться с могучей землячкой. Не придется слушать радио. А ночью слушать за тонкой стеной восторженное сопение инструкторов и туристок. Ничего этого не будет. Он потихоньку соберет рюкзак и уйдет не простившись.

На шоссе он поймал попутку. А там автобус. К ночи он будет в Ужгороде. Или еще где-нибудь — не все ли равно где. Он будет передвигаться по земной поверхности и забудет свои печали. Может, ненадолго, а все же полегчает…

Он никого не встретил на пути к воротам, на пути к шоссе. Гнусавый голос человека, который нашел свое счастье, доносился с танцплощадки до самого шоссе. Впрочем, недолго, потому что первая же попутка остановилась. Тронулись. Забыли.

На выезде из села на крылечке он увидел в последних лучах заката старую женщину в пронзительно-красной шали. Старой своей рукой она гладила русую головенку девочки. Гладила мерно, самозабвенно. Наверное, что-то говорила при этом (Русинову показалось, что губы ее шевелятся). Что она там лепечет? «Бачь, ось машина поихала до миста». А может: «Поихала до вароша…» А может, еще что-нибудь, даже не важно что — интонация ее, голос уже несли ребенку всю необходимую информацию…