Суббота в Лиссабоне - Исаак Башевис Зингер

Поскольку «клиентов» все равно не было, отец с утра пораньше уходил из дому, сидел либо в синагоге, либо в бейт-мидраше, штудировал книги.

И вот однажды, когда отец был дома и писал очередной комментарий, в дом вошел молодой офицер и спросил по-немецки: «Не вы будете Пинхас-Мендель?» Отец ужасно перепугался. Дрожа от страха, подтвердил, что это он и есть.

— Дядя, — сказал молодой человек, — я — сын Исайи…

То бледнея, то краснея от радости, отец сконфуженно приветствовал его. Он обрадовался безмерно. Это был сын его покойного старшего брата. Наш богатый дядя Исайя был хасидом, жил в Галиции, ездил к цадику в Бельцы. Сын же его получил блестящее европейское образование. Будучи офицером австрийской армии, чья часть проходила через Варшаву, он решил навестить родственников. Никогда прежде я не видел никого из отцовской родни. Насколько мой двоюродный брат не походил на наше семейство, было просто поразительно. Высокий, с военной выправкой, одетый, как мне представлялось, прямо по-царски: сапоги со шпорами, на боку сабля — блестящий австрийский офицер, одним еловом. Он выглядел таким же щеголем, как те важные немецкие офицеры, что фланировали по улицам Варшавы. Но то были немцы. Этот же — в мундире с эполетами, с медалями на груди — внук Темерл и реб Самуила. Его предки — и наши предки тоже.

— Ты уверен, что ты еще еврей? — спросил его отец.

— Конечно. Еще бы.

— Ну хорошо. Пусть Всемогущий хранит тебя от соблазнов и вернет туда, где ты сможешь жить, как еврей, — сказал отец. — И всегда помни своих предков.

Он сказал отцу, что денег при себе сейчас у него нет, но он напишет домой и попросит прислать нам. Отец попросил мать накрыть на стол и подать чай. Даже раскрыл было рот насчет того, чтобы купить что-нибудь к чаю, но гостю нашему было некогда. Он поцеловал руку отцу, поклонился матери, щелкнул каблуками, попрощался и ушел. Казалось, все это приснилось нам. Но спустя некоторое время мы получили денежный перевод. Вот об этих деньгах я и хочу рассказать. Матери не было дома, когда пришло извещение о переводе на пятьдесят марок. Отец подозвал меня и спросил:

— Хранить секреты умеешь?

— Еще бы!

Тогда он доверился мне и рассказал: уже очень давно oн мечтает опубликовать книгу — научный труд, посвященный клятвам и обетам. И хотя пятьдесят марок были бы весьма ощутимым подспорьем в нашем бюджете, но почему их надо обязательно истратить целиком и полностью на еду? Он собирается сказать матери, что получил только двадцать марок, а остальные тридцать использовать как первый взнос на издание книги. В свое оправдание отец сказал, что это будет ложь во спасение, ради мира в доме. Ведь если мать узнает правду, разразится скандал. Как мне теперь представляется, отец поступил так, как сделал бы любой писатель на его месте, — все что угодно, лишь бы увидеть книгу опубликованной. По словам отца выходило, что нет ничего более угодного перед очами Господа, чем издание религиозной книги. Это вдохновляет других авторов поддерживать священный огонь Пятикнижия и побуждает их делать то же, что и отец.

Я обещал хранить отцовский секрет, и он взял меня с собой в банк, а потом мы пошли в типографию Якоби, что на Налевках. Никогда прежде мне не приходилось бывать в типографии. Я с любопытством разглядывал ящики с литерами, уже набранные матрицы. Наборщик отбирал литеры, а сам хозяин сидел за конторкой, погрузившись в чтение пыльной газеты. Типичный литвак — и набожный еврей, и выглядит современно: на голове крошечная ермолка, а полуседая борода, похоже, подстрижена. Отец показал ему рукопись и объяснил, чего он хочет. Якоби просмотрел страницу-другую и пожал плечами:

— Кому это надо?

— Что вы такое говорите? Мир еще не погиб. Евреи еще учатся и еще нуждаются в религиозных книгах.

— Их и так уже слишком много. Я набираю книги раввинов, а они даже не приходят, чтобы забрать набор — свои матрицы.

— С Божьей помощью я заплачу и за набор, и за матрицы, — сказал отец. — И хорошо бы сразу уже начали набирать…

— Ладно. Раз хотите, так хотите… Но получите только то, за что заплатите…

Отец дал Якоби тридцать марок, тот обещал набрать тридцать две страницы и прислать отцу гранки.

Двадцать марок очень пригодились дома. Но когда мы их истратили, голод стал ощущаться еще мучительнее. Отец выправил гранки, которые Якоби прислал ему довольно быстро. Но заплатить второй взнос не было никакой возможности, и матрицы остались в типографии — не зря Якоби предупреждал, что так и будет. Отец, как и другие авторы, оказался не в состоянии их выкупить.

Во время эпидемии сыпного тифа летом 1916 года заболел младший брат Мойше. Не было возможности оставить его дома, потому что врачи были обязаны сообщать полиции о каждом тифозном больном. Потом приезжала карета «скорой помощи», забирала больного в госпиталь на Покорной, и было известно, что за этим последует. Придут поляки в белых фартуках, обольют весь дом карболкой и заберут всех, кто в этот момент будет в доме, в карантин, что находится на улице Счастливой. Решено было, что старший брат и отец спрячутся, а мы с матерью позволим увести себя.

И вот они пришли, облили все карболкой, так что в доме стало нечем дышать. Нас увел полицейский, позволив взять кое-какие вещи. Мать несла их в руках. В незнакомом доме, где было много чужих людей, меня и еще одного мальчика остригли наголо. Я наблюдал, как падают на пол мои пейсы и знал, что теперь им конец — я так давно хотел от них избавиться!

— Раздевайся! — приказала мне женщина в форме.

Раздеться перед женщиной? Такая мысль ужаснула меня, и я раздеваться отказался. Но у женщины не было времени. Она сорвала с меня халатик, рубашку, брюки. И я остался так стоять — совершенно обнаженным, таким, каким появился из материнского чрева. Другой мальчик разделся сам. У него была смуглая кожа, а у меня совершенно белая. Мы сидели в одной ванной и хихикали: было очень щекотно, когда эта женщина нас намыливала. В зеркале я себя не узнал. Без пейсов, без хасидской одежды я уже не выглядел евреем.

Меня отвели к матери. На ней была странная, чужая одежда. А голова покрыта платком. Мы поднялись наверх. Там оказалось два помещения: одно для женщин с детьми, другое для мужчин, двери между ними были открыты. В комнатах все кровати, кровати… И наша кровать там была. Крутом мельтешили, бегали дети, а матери окликали своих детей — то на идиш, то по-польски. Из окон было видно кладбище на Генсей. Мать решила не есть ничего, кроме сухого хлеба, но требовать от меня, двенадцатилетнего мальчика, питаться только сухарями на протяжении восьми дней у нее просто духу не хватило. Конечно, в душе она надеялась, что я сам откажусь, по собственной инициативе. Но запретить есть, когда сын на глазах слабеет и чахнет, когда у мальчика уже сухой кашель, а эпидемия тифа продолжается, да и другие беды подстерегают со всех сторон — как можно?

Я съедал две порции, свою и матери, по-видимому, некошерной еды. Мать неодобрительно качала головой. Она надеялась, что я буду хотя бы испытывать отвращение к такой пище. Но разложение началось во мне не сейчас, а гораздо раньше. Я не видел никакой разницы между этой кашей и той, которую варила мать. И ту, и эту кашу поливали маслом из бобов какао. Разве что посуда, в которой здесь готовили, была не кошерной.