Дитя слова - Айрис Мердок

Картина, развернувшаяся перед моим изумленным взором, была столь необычна, что я чуть не задохнулся от волнения. Подумать только — и это еще не самое удивительное! — эти две женщины обсуждали меня! Бисквитик, должно быть, дала обо мне в известном смысле благоприятный отзыв — однако на основании чего и в каких выражениях? Леди Китти не написала бы такого рискованного, такого смелого письма первому встречному. Какую она проявила фантастическую доброту, написав мне! И что, черт побери, она думает обо мне, какой образ она себе создала? Только теперь я понял, что, следуя моему идиотскому представлению о себе как о человеке почти несуществующем, я и не подумал, что у леди Китти может возникнуть хотя бы мысль обо мне. Узнав, что Ганнер снова женился, естественно было предположить, что он рассказал своей супруге о прошлом. Но я над этим не задумывался. Мне и в голову не приходило, что все эти годы в уме Ганнера и его второй жены существовало определенное представление обо мне. Это с моей стороны было, конечно, актом самозащиты. Какое чудовище все эти годы жило в их мозгу, — чудовище, о котором я не подозревал, по которое было частью моего «я»?

С моей стороны было нелепо и даже легкомысленно сначала подумать об этих женщинах. Но думал я о них недолго. Главным ведь был Ганнер. И, прочитав письмо в четвертый раз, я почувствовал, что мысль моя заработала, причем в неприятном для меня направлении. «Горечь… обида… ярость… жажда мщения…» По правде говоря, я никогда не представлял себе, что Ганнер думает об этом. Я понимал, что он может ненавидеть меня, но я представлял себе эту ненависть как нечто выкристаллизовавшееся, химически чистое, отвлеченное и уже отошедшее в прошлое, — острый нож, навсегда убранный в ящик. И не потому, что я считал, будто подобные чувства в конце концов блекнут и исчезают. Но я не числил эту ненависть среди живых, действующих факторов нашего мира, хотя бы потому, что уж никак не думал, что когда-либо снова встречусь с Ганнером. Если говорить о моей жизни, то для меня все это осталось позади. А что, если у Ганнера все эти годы ненависть только росла и расцветала пышным цветом? Что, если он строил планы мщения, что, если хотел убить меня, что, если все еще хочет? Какой же смысл — учитывая возможность такого кошмара — в спокойном разговоре, который трогательно предлагает мне леди Китти?

И однако же она написала мне, прося о помощи. Письмо ее озадачило меня, ибо впервые вызвало в моем представлении подлинный, дышащий злобой образ Ганнера, и в то же время леди Китти говорила в нем о возможности примирения и исцеления, которых надо хотя бы попытаться достичь, Придется тут ей поверить. У нее, должно быть, есть достаточно веское основание считать такой спокойный разговор возможным. Если бы при встрече с Ганнером меня не ждало ничего, кроме слепой ярости, леди Китти не стала бы делать мне такое предложение — ведь она же не круглая дура. А может быть, именно круглая дура? Такую возможность тоже не следует исключать. Так или иначе, важно повидаться с ней, прежде чем решить, как вести себя с Ганнером. Может, разумнее будет написать ему. И если он не захочет видеть меня, никакой драмы не будет. Ему останется только не ответить мне на письмо.

Но тогда — бешено заработала моя мысль — что станет со мной? Как я буду мучиться на протяжении этих часов и дней в ожидании ответа от Ганнера, а он мне так и не ответит, или ответит, но лишь сухо сообщив, что не желает меня видеть. Ведь с тех пор как я вскрыл это роковое письмо, в душе моей уже произошла огромная перемена. Совсем новые перспективы открылись передо мной! Я никогда ни на секунду не считал возможным примирение с Ганнером — даже самое относительное, в виде разговора. Тут и Бог едва ли мог бы помочь. Так в состоянии ли леди Китти совершить то, что не в состоянии совершить Бог? Конечно, на стороне леди Китти то преимущество, что она реально существует: она написала это письмо, сидя в своей комнате на Чейн-уок, и вручила его своей горничной… Но как ни поразительно то, что может из этого воспоследовать, она уже сейчас добилась поистине удивительных результатов. Она ведь совершенно перевернула все мои представления. Теперь я, по крайней мере, считал возможным разговор с Ганнером и установление какого-то мира между нами, а придя к такой мысли, уже хотел этого, отчаянно жаждал, и жажда эта была чем-то совершенно новым в моей жизни. Если бы такое могло произойти… Как ужасно жаждать почти невозможного, понимать, что это достижимо, но никогда не произойдет. Меня терзала новая мука, какой еще не ведали грешники, — словно Христос распахнул окно в ад, заглянул туда и слова его захлопнул.

Все эти размышления, это предвидение абсолютно новой пытки побудили меня обратиться мыслью к собственной персоне. Конечно, такого рода мысли никогда не были мне чужды, но сейчас все древние, знакомые, солипсические инстинкты самосохранения ожили — они требовали не испытывать судьбу: ведь перемена возможна, но возможно и поражение. Мне сейчас легче было жить с мыслью, что Ганнер может убить меня, чем с мыслью, что он будет меня игнорировать, просто не ответит на мое предложение. В конце концов ничего ведь еще не произошло, так ничему и не надо происходить, не надо менять условий моего существования. Для этого мне достаточно сказать «нет» леди Китти. И это будет вполне обоснованное «нет». «Нет» будет ответом, не только продиктованным предосторожностью, по единственно правильным. Я могу сказать «нет» и остаться в безопасности. И все же… разве я смогу не прийти в понедельник утром к Серпантину, когда воображение уже лихорадочно рисовало мне, как я стою там и жду?

В смятении и волнении я вскочил на ноги и вылетел из бара на платформу, все еще держа письмо в руке. Поезд из Хаунслоу как раз с грохотом влетел на станцию, наполняя воздух сухим оглушительным скрежетом. Не очень сознавая, что я делаю, я направился к эскалатору.

— Хилари!

Передо мной внезапно возникло лицо Бисквитика. Я налетел прямо на нее, схватил за пальто и, дернув, пригвоздил к стене рядом с собой. Люди на платформе прихлынули к поезду, пассажиры, сошедшие с поезда, потекли мимо нас. Мы с Бисквитиком прислонились спиной к рекламам.

— Привет, Бисквитик, вот мы снова и встретились. Что ты здесь делаешь?

— Я шла за вами.

— Шла… ты хочешь сказать?..

— Да, от самого моста. Мне ведь нужно принести ответ. И принести сегодня вечером. Я решила, что подожду, пока вы прочитаете письмо. И тогда смогу получить ответ.

— О Боже. Сколько же ты ждала?

— Недолго. Всего часа полтора.

— Часа полтора? Неужели я просидел тут полтора часа?

— Я наблюдала за вами в окно. Мне не хотелось мешать вам — вы же думали.

— Думал? Разве это значит — думал? А я-то не мог понять, что я делаю.

— Так что же мне сказать?

— Ах да, что сказать? О чем именно?

— Вы сделаете то, о чем просит вас леди Китти, и встретитесь с ней в понедельник?

— А я думал, ты не знаешь, что в письме.

— Я и не знаю. Я спрашиваю то, о чем мне велено вас спросить..

— Удобная ты девушка, вот что. Хотел бы я иметь такую горничную. Ответ, значит, такой: да и да.