Подмены - Григорий Ряжский

„Всё… – успел лишь подумать я. – Это и есть конец: его не спас, себя не уберёг…“

Дверь распахнулась. В проёме лифта стояла Двойра. Лицо её было строго и холодно. Глаза смотрели прямо, однако видели всё – даже чуть отмотанные назад события ужасных последних минут.

– Дай, – коротко произнесла супруга и протянула руку. При этом она глядела не на меня и не на нашу с ней цель. Мне показалось, что взгляд её в этот миг был направлен куда-то ещё, в иные, неподвластные моему разуму миры, в чужую, далёкую мне бесконечность, куда она давно уже собралась и какую видела теперь перед собой явственно и неотвратимо.

Словно загипнотизированный, я протянул ей револьвер. Двойра машинально взвела курок, резким движением поднесла ствол к сердцу Варшавчика и нажала на спусковой крючок. Два раза. Метя в одну точку. Тот даже не успел отреагировать – рухнул как подкошенный или, скорее, даже сел: места в лифте оказалось недостаточно для естественного падения человеческого тела. Затем Двойра упёрла ствол в лоб уже мёртвого Евсея и произвела ещё один выстрел. Кровь вперемешку с мозговым веществом брызнула на стенку лифта позади головы нашего врага и начала медленно, собирая по пути пыль, стекать к полу.

– Уходим, – бросила мне супруга, – шевелись, Ицхак! – И сунула револьвер в саквояж.

Мы вышли из подъезда и не слишком скорым шагом, чтобы не привлекать внимания, направились в сторону ближайшей арки. Выйдя на улицу, так же неспешно прошли остановку, после чего, дождавшись автобуса, сели на маршрут, идущий в сторону вокзала.

– А как же наган, Двойра, – спросил я её, когда мы оказались в безопасности, – ты же хотела избавиться от него там же, в лифте.

– Не было времени отпечатки стирать, – хладнокровно ответила моя жена, – я была не в перчатках, не знала, что мне, слабой женщине, придётся делать работу за тебя, Ицхак.

– И теперь ты счастлива, Двойра? – осторожно спросил её я – только для того, чтобы просто что-нибудь спросить. – Это то самое, о чём мы так долго мечтали?

– Да, Ицхак, теперь я счастлива, – кивнула моя Двойра, – но не тем, что вышибла ему мозги, а потому, что теперь мы сможем рассказать нашим детям, что они отмщены. И мы сможем наконец увидеться с Нарочкой, Эзрой и Гиршиком.

Она была права, как всегда, моя любимая жена. Этим вечером нам предстоял путь не только на Каляевскую, но и гораздо дальше. Куда – теперь вы это знаете. За вычетом времени для того, чтобы дописать последние строки, которые вы в эту минуту дочитываете.

Всё стало другим: солнце, тьма, день, ночь… Я приближаюсь к финалу. Все эти годы мы жили не своей жизнью – и не только потому, что не было возле нас детей, но ещё из-за того, что не было вокруг нас любимого города, в котором мы когда-то собирались прожить долгую счастливую жизнь, а вместо этого провели остаток жизни в чужом нам месте. И даже эти длинностебельные цветы с круглой жёлтой головой, на которые нам приходилось смотреть все эти двадцать посторонних лет, не вызывали в нашем сердце никаких чувств, кроме горестной тоски и ощущения чужого дома.

Двойра умерла первой. Она заснула, положив под щёку свой маленький кулачок. Я держался чуть дольше, и потому, до того как отправиться в последнее плавание, успел-таки уложить мою Двойру прямо, вытянув её руки вдоль тела. Я же и прикрыл веки. Меня, скорее всего, найдут с открытыми глазами, и поэтому теперь я думаю, что первым увижу детей, хотя не я заслужил того, а моя верная супруга.

Прощайте, кто бы вы ни были, и храни вас Бог. А станете молиться, так милосердно вас прошу лишний раз поблагодарить Всевышнего от нашего с Двойрой имени за то, что не умертвил убийцу наших деток, а позволил сделать это нам самим».

Этими словами заканчивались записи Ицхака Рубинштейна. Какое-то время Дворкин оставался в неподвижности, слепо уставившись в заключительную фразу рукописи, вновь и вновь перебирая её губами от первого слова и до последних букв. Что делать дальше, Моисей Наумович не знал. Наверно, следовало срочно поделиться этим своим переживанием с кем-то из родных, кто бы чувствовал мир похоже тому, как воспринимал его он сам. Однако такого человека не было. Внезапно ему пришло в голову, что таким человеком, возможно, могла бы стать мачеха, Анна Альбертовна, к которой он с некоторых пор испытывал самое тёплое чувство. Нет, переписку они не вели, но слова, которыми успели обменяться в двух письмах, несомненно сблизили их, дав каждому ощущение некой новой, ранее не объявленной родственности. Это было всё, о чём он сумел лишь кратко подумать, но, к великому сожалению, ничего не мог предпринять.

Нужна была пауза, любая. Моисей встал из-за стола и направился к Лёке, в бывшую обитель Рубинштейнов. Там он, войдя, обнаружил активную деятельность молодых супругов по окончательному уничтожению памяти о покойных подселенцах. Груда носильных вещей, выброшенных из задвинутого в угол гардероба, постельное бельё, изъятое из выдвижных ящиков комода, прочие бытовые и житейские причиндалы – всё было свалено в комнате в общую кучу. За всем этим из своего алькова, сидя верхом на подушке, внимательно наблюдал маленький Гарька.

– Вот, пап, смотри, – Лёка кивнул отцу на ворох соседских вещей, – уже вторая куча, первую мы вынесли и спустили.

Совершалось что-то не то, и Дворкин осознал это сразу, ещё не успев разобраться в том, что сам же имеет в виду. Не ответив, он вернулся в тамбур и распахнул сундук Рубинштейнов. Вещи, те самые, Нарочки, Эзры и Гиршика, так и лежали, сложенные аккуратной стопкой, на прежнем месте. Моисей облегчённо выдохнул и подумал о том, что бы с ним было, если бы всё это по примеру остального имущества улетело в вонючий мусоропровод.

– Это я заберу, – сказал он сыну, – это вам трогать не нужно.

Больше ему сказать было нечего, не нашлось удобопонятных слов. Дальше между ним, профессором Дворкиным, и его роднёй зияла бездонная пропасть, и для того, чтобы её одолеть, вероятно, нужна была какая-то другая жизнь, непохожая на эту.

– Для чего тебе это говнище, пап? – не понял Лёка. – Там же одно барахло, старьё позорное, ты чего?

Моисей Наумович не ответил – снова было нечего. И тут он вспомнил, как осенило.

– А ноты ты, надеюсь, прибрал?

– Какие ноты? – удивился Лёка – Откуда ноты, чьи?

– Тебе что, мама ничего не сказала? – напрягся Дворкин, предчувствуя нечто ужасное.

– Нет, – пожал плечами сын, – а что такое?

– Они вот тут были, – чуть побледнев, уточнил Моисей Наумович и указал рукой на комод, – в нижнем ящике. Между прочим, Гарькино наследство.

– Да мы с Катей этот комод первым и освободили, – развёл руками Лёка, – всю дрянь оттуда выгребли и в мусор сбросили. Ещё вчера. А что такое?

«В этой семье все или идиоты, или негодяи, – подумал вдруг Дворкин, – и в первую очередь я сам. Вера не сказала, потому что презирает Рубинштейнов. Я не проследил, потому что забыл. Лёке, тому вообще по барабану. А Катя… Она, может, и неплохая, и всё такое, но только совершенно чужая. Из тех, кто никогда не станет своей, близкой, родной… Вся надежда теперь на маленького моего Гарьку».